Кот не, обращая внимания на критику, прилег, вытянул передние лапы, уложил на них голову и философски прикрыл глаза. Баба Катя вернулась к экранным обличениям:
- А эта певица старая, мосластая, лет пятьдесят ей. Туда ж, потрусила, притоптывает… А мужик вышел в плаще.
- Это Розенбум, - делится своими познаниями о лидерах шоу-бизнеса супруг.
- Бум не бум, а вишь, холодно ему стало. В таких-то годах!.. Я вот тебе кажу: надевай на ночь шапку спортивную, голова и мерзнуть не будет. Бум этот в плаще вышел, а дитя, девчонку, вдогонку выпустили в трусиках. Мужики, гляди, они умней.
- Это да… - охотно подтверждает дед Сергей.
- А эт, че она за молитва, че они шепчут?! - На сцене группа из нескольких субтильных парнишек.
- Ды им лишь бы время шло, слова - не главное.
- А-а-а… А я так думаю: ну идешь ты на люди, надень пиджачок! Че ты выскочил в майке?! А этот, страшный, глянь, спрыгнул со сцены и лезет до людей.
- Ну ды а как же, чтоб цветы давали. Выдуривает.
- Как наш кот возле холодильника. - Мася, услышав, что речь идет про него, полупрезрительно открыл зеленый глаз, сожалеючи взглянул на хозяйку. - А эта вышла в рубахе и корячится. Че там у нее за беда?!
- Гляди, Басков, Басков! Он здорово поеть, голос у него хороший…
Баба Катя и от этого солиста не в восторге - Расхлябанный! Рот у него дюже раскрытый. Зубяки вывалил, забыл че и сказать хотел, затянул кудысь… Кто это вокруг него? - За спиной солиста энергично притопывают и машут руками полуголые девицы-трансформеры. - Чи они одиночки? Может, у них родителей нету?..
- Пропал мир, - вздыхает дед Сергей, когда заканчивается концерт и бегут титры. - Энтот на лыжах поехал кататься, государство бросил.
- Государь.
- Да.
Супруги скорбно молчат.
- А дальше че по программе?
Дед Сергей тянется к газетке, смотрит сквозь очки:
- Сванидзе.
- Не хочу я этого слюнявого…
- Не, не туда глянул я. Петросян.
- Гагун. Надоел уже. Давай ложиться, что ль?
- Рано.
- Ничего не рано. Туды-сюды - и утро.
Гаснет телеэкран, потом старики выключают свет. Тихо. Только слышно мышиную возню на чердаке, да собака дальняя обреченно брехнет. Или вьюжный ветер ударит в окна. Дед Сергей горько говорит со своей кровати:
- Рази это артисты?! Вспомни: Апроська, бывало, заводит - хорошо она играла, а за ней Нюрка Ильичева вступает, Катька Гавшина, Лабуткова, Гашка…
- Куды там девки были! - горячо поддерживает его баба Катя.
Оба молчат, погруженные в воспоминания. И тревожно, и грустно, как всегда бывает поздним зимним вечером перед длинной ночью. - Раньше, до войны, бывало, Марфутка с девками выйдет, как запоют, так деревья дрожат! - торжествующе вспоминает дед Сергей. - А нынче таких и людей нету.
- Нету, - горько подтверждает баба Катя.
- Все перемерли.
- Все.
И они замолкают, растревоженные, каждый в своей думе, которую не решаются высказать. И долго потом ворочаются на кроватях, перебирая разные мысли - о хозяйстве, о выросших детях, о безвозвратном прошлом, и почти ничего - о будущем. Наконец коту надоедает эта бестолковая маета. Он мягко прыгает в ноги бабе Кате ("От сатана, выпужал!" - тихо ругает она наглого пришельца) и, пристроившись среди бугров ватного одеяла, заводит густую, тягучую и умиротворяющую песню, полую признательности и довольства…
Тополь серебристый
Под купами кленов
Эти клены… Если бы они умели говорить, они бы рассказали обо мне гораздо больше, чем я о них.
Это был обычный день в моей жизни, в нем не было беды и горя, а счастье, с тех пор как мы повстречались, счастье стало моим воздухом, по которому я летела, водой, где я плыла, землей, которую я любила. Я не могла уже жить без счастья и без тебя, что, в общем-то, было одним и тем же. И если в мою жизнь вдруг откуда-то извне врывалась беда, я сначала сильно недоумевала: - "Как это может быть?" - потом начинала задыхаться, будто мне перекрыли кислород, и, наконец - не без твоей помощи! - вырывалась из этих колдобин и ухабов, и снова в моей жизни все было ровно, ясно и абсолютно ничего не известно.
А клены… Они уже, наверное, выросли, сколько им позволяла порода, и теперь клонили свои кроны во двор, обычный московский дворик, где мы когда-то впервые повстречались - глаза в глаза - и тут же, не клянясь, решили не разлучаться до конца (нам почему-то казалось, что мы, как Петр и Февронья, умрем в один день и нам не придется горевать друг о друге в одиночестве). И вот я уже много лет спешила через этот двор к тебе, ничуть не задумываясь о нашем прошлом - оно было таким легким, что у меня бы никогда не повернулся язык сказать: "груз прожитых лет", напротив, все плохое можно было утрамбовать, при желании, в спичечную коробку, да и она, пожалуй, была бы велика; так вот, я все пробегала, почти перелетала через то место - под купами кленов, где мы когда-то впервые встретились - глаза в глаза. И я, в своей вечной очарованости - нашей любовью, близостью, спетостью - души наши пели, не выдерживая непонимания мира - твоя побасовитее, поуверенней, моя - робея и чуть сбиваясь, - так вот, я, в своей вечной занятости нашей любовью, не обращала никакого внимания на эти клены. А они - ждали…
Более того, спроси меня совсем недавно, что за деревья растут во дворике, через который я летела столько лет к тебе, чтобы растаять, раствориться в твоих объятьях, я бы, пожалуй, и не сказала бы. Подумала бы, что тополя. Потому что в городе сейчас везде сажают тополя, они быстро растут и почти не требуют ухода. А у нас были - клены…
И вот, в этот обычный в своей счастливости день, я вдруг не пролетела как всегда, а затормозила, а потом и вовсе остановилась на том месте под купами кленов, где мы когда-то впервые встретились - глаза в глаза. "Ах!" - сказала я тогда и почти рассмеялась - счастье уже вошло в мое сердце и я не знала, что оно такое радостное, легкое, что с ним так раздольно и широко жить - ведь прежде я никогда не любила. "Ты чего такой грустный, - мысленно говорила я, - такой красивый и - грустный?!" И я никак не могла прочесть в твоих глазах ответ, потому что ты говорил какими-то другими, непостижимыми для меня словами, я только-только начинала постигать язык любви, и он для меня был тогда так же загадочен, как слова, из которых сложена Библия. Но я уже любила тебя и решила ничего не разгадывать, а просто поверить, довериться, и так продолжается до сих пор: многие слова любви уже стали моими, и они, если их выпускать из сердца, летят легко и свободно, как птицы; а те, что кажутся мне выше моего разумения, я по-прежнему просто беру на веру.
А клены в тот солнечный день - был август - шелестели листвой и радовались за нас. А я-то, я, чья любовь была осенена столько лет их кронами, даже и не замечала терпеливых деревьев!..
Теперь, конечно, надо бы рассказать что-то веселое из нашей любви. Но мне ничего не идет на ум - потому что наше веселье всегда делилось на двоих (бабка на улице недавно так и сказала, сердито: "Чего хохочут? Ты погляди, прямо заливаются!"), а половина веселья - это все равно, что половина чего-то целого, например, человека, и какой уж тут смех?!
В общем, годы летели… За осенью приходила зима, за зимой - весна, и всегда быстро наступало лето. Клены сорили листьями, грустнели голыми ветвями, холили почки и первые зеленые ростки и все качали головами-кронами; а под ногами у нас была трава, и странно мне теперь думать, что эта трава победила целые цивилизации, народы, культуры и, наверное, переживет и нас, хотя я по-прежнему упорно верю, что любовь не может пропасть в "никуда". И вот - клены… В тот день, когда я замедлила, остановила свой полет, когда я замерла на том месте, где мы впервые встретились - глаза в глаза, - я вдруг увидела и клены, и сколько лет прошло, и сколько счастья - как переплытого моря - за плечами. Я все еще медлила - лететь, бежать к тебе мне почему-то было - нет, не грустно и не пусто, а как-то тревожно и немножко горько. Эти чувства, наверное, бывают у космонавтов, которые приходят попрощаться с землей. Любовь моя жила как и раньше, может быть, она достигла зрелости и мне стало за нее немножко страшно; и я вдруг подумала: неужели все это может закончиться?! И мы не будем спешить друг к другу, и клены будут хранить чужие тайны, а потом и деревьев не станет, и двора, и всего-всего… Это не был страх смерти, а скорее удивление перед жизнью, перед тем, что ее постичь совершенно невозможно, что она, эта жизнь, без нашей любви, конечно, была бы сильно обворованной, обобранной. Это все равно, что у кленов обрубить самые могучие ветки - но она, жизнь, все равно - с нами ли, без нас - была бы… Это было странное, очень странное чувство, и я знала, что это чувство удивления, изумления заложено в самой красоте и в любви, конечно, тоже.
И все же я подняла голову, чтобы подмигнуть кленам - мне было очень хорошо в этот миг, на этом месте, где мы впервые - глаза в глаза - встретились друг с другом. Я ничуть не сомневалась, что раньше здесь был подземный ключ, а в будущем здесь будет храм. Или наоборот. Потому что земля живая, говорили мне клены, это земля сказала вам то, что вы озвучили потом словами. И конечно, каждое место на земле может быть святым. Но надо, чтобы человек его услышал….И я побежала к тебе. И все, что есть в любви, у нас было. Мы так же счастливы, и так же абсолютно неизвестно наше будущее, которое, особо не мудрствуя, мы принимаем на веру. Так же шумят над нашей планетой клены, чуть клоня мудрые кроны и шепча листьями над местом, где родилась и подросла наша любовь, где она вызрела и выговорила себя такими обычными и такими солнечными словами…