- Это мой второй муж, - тихо сказала Устинья. - Отец Яна был чистокровным поляком. Моя мать тоже полька.
- Вот оно что… - задумчиво проговорил Лемешев. - А ваш первый муж жив?
- Он утонул. Много лет назад. Вскоре после войны.
- Извините за настойчивость, но у меня в связи с этим возникает еще один вопрос. - Лемешев прищурил глаза и внимательно посмотрел на Устинью. - Ваша дочь, как я понял, случайно увидела в окне Ивана. В многомиллионной с тысячами окон Москве она вдруг увидела его в одном из них. Вам не кажется это странным?
- Моя дочь живет поблизости. Она часто ходит этим переулком.
- Допустим. Но где хозяева этой квартиры? Что произошло с ними?
- Сама не знаю. И мне это очень не нравится, - едва слышно прошептала Устинья.
Иван проснулся и увидел женщину, сидевшую в старом кресле возле окна. Восходящее солнце резко высвечивало крупные правильные черты ее лица. Иван обвел ничего не понимающим взглядом комнату, непроизвольно повернул голову влево - там обычно лежала Маша, - увидел пустую подушку и громко простонал.
Устинья вскочила и бросилась к кровати.
- Что с тобой?
- Где она? Почему ее нет со мной? - спросил Иван.
- Кого, родной? Я сейчас позову твоих… родителей.
- Не надо. Позовите ее. Я хочу видеть ее.
- Но она… Ее нет дома.
- Она не вернулась с работы? Значит, с ней что-то случилось.
Иван резко вскочил и, схватившись за голову, громко вскрикнул.
- Что с тобой, мой хороший?
- Голова… - прошептал он, падая на подушку. - Очень болит голова. Дайте пожалуйста таблетку, и я пойду ее искать.
Устинья бросилась на кухню за водой - анальгин, слава Богу, оказался в кармане ее брюк. Лемешевых уже не было. "Ушли, наверное, - думала она, возвращаясь в спальню со стаканом воды. - Это хорошо, что они ушли…"
Иван проглотил три таблетки сразу и попросил еще воды. Подавая ему большую глиняную кружку, Устинья сказала, не удержавшись от вздоха:
- Вот ты, оказывается, какой. Большой, красивый… А я почему-то представляла тебя другим. Как я не догадалась тогда, когда Маша привезла тебя к нам на дачу, что ты…
- Так это были вы. А я еще подумал: откуда мне знакомо ваше лицо? Вот, оказывается, откуда. Но мне пора - она всегда возвращается ночью, а сейчас уже утро.
Морщась от боли, он попытался встать, но Устинья взяла его за руку и сказала:
- Никуда ты не пойдешь. Ее нет уже трое суток. Маша наверняка успела заявить в милицию.
- Маша - это ваша дочь? - поинтересовался Иван. - Но она… она напоминает мне… Нет, это бред какой-то…
- Маша ее дочь. Только, прошу тебя, не спрашивай больше ни о чем - я потом сама тебе все расскажу.
И Устинья разрыдалась.
Узнав об исчезновении Маши, Николай Петрович почему-то не очень испугался - не верилось ему, что с ней может что-то случиться. "Наверное, поругалась с этим шалопаем и сбежала от него, - думал он. - И правильно сделала. Больше будет ценить". Он и в мыслях не допускал, что Маша может бросить Диму навсегда. Ну, во-первых, до сих пор они жили как два голубка, а во-вторых… Этот второй довод Николай Петрович даже мысленно никогда не формулировал словами. Павловский представлял реальную опасность для всей его семьи, включая и его, Николая Петровича.
Теперь же, когда Маша благополучно объявилась, и он сломя голову бросился за ней среди ночи к знакомому дому, душу вдруг наполнила неосознанная тревога. И вот они сидят в его домашнем кабинете, и дочь рассказывает ему обо всем случившемся высоким дрожащим голосом, а он чувствует, как на голове начинают шевелиться волосы. Теперь даже Павловский не сможет помочь - та квартира стала настоящим эпицентром надвигающегося землетрясения, грозящего разрушить годами отлаженную жизнь его семейства.
- В милицию? - переспросил Николай Петрович. - Зачем же обращаться в милицию? По-моему, следует позвонить твоему свекру. Он знает, что нужно делать в подобных случаях.
- Я боюсь его, - прошептала Маша. - Он бы предпочел видеть маму мертвой. Скажи, а ты тоже?
- Что за глупости. - Николай Петрович встал с дивана, засунул в карманы руки и глянул в темную глубину двора. - Я никогда не желал ей зла. Я всегда…
- Знаю, вы с Устиньей ей помогали. Папа…
Он обернулся и посмотрел на высокую худенькую девочку с большими глазами и бледным узким лицом. Она сейчас была похожа на его бывшую жену - такой Маша-большая была во время войны, когда он увидел ее впервые в госпитале. Невольно дрогнуло и заныло сердце.
- Да, моя… несравненная.
- Ты… ты обещаешь мне, что вы с ней… ничего не сделаете?
- Но ты же понимаешь… - начал было Николай Петрович.
- Нет, ты просто пообещай мне, что вы с ней ничего не сделаете. Отпустите на волю, чтобы она могла снова жить так, как хочет.
- Но ведь Иван… Ян…
- Это их дело, а не наше. Ян уже взрослый человек. Ах, папочка, знал бы ты, как я рада, что он нашелся. Ты тоже рад, правда?
- Наверное, - не сразу ответил Николай Петрович. - Да, я очень рад. За Устинью. Она заслужила это.
- Папа, поклянись. И тогда мы позвоним Василию Вячеславовичу. Или лучше давай поедем к нему и все как есть расскажем. Прямо сейчас. - Она вскочила с тахты и, подбежав к Николаю Петровичу, обхватила за плечи и прижалась всем телом. - Я так верю тебе, папа. Ты для меня опора в этом зыбком мире. Надежная опора. Знал бы ты, как мне порой бывает тяжело…
В машине она сказала вдруг повеселевшим голосом:
- Завтра же съезжу к Диме в больницу. Не думаю, что у него это серьезно. У всех у нас рано или поздно случается нервный срыв. Но мы с тобой очень сильные и надежные, правда, папа?
Ван Гог больно схватил Машу за руку и выволок на середину комнаты. Она была в одних чулках - туфли слетели еще когда она прыгала на кровати-батуте. В подошвы впились острые осколки хрусталя. Но Маше сейчас больше всего на свете нужна была боль, ибо сообщала ей уверенность в том, что она все еще здесь, в одном измерении с Алеко. Ей было страшно попадать в другое измерение потому, что там, она знача, не могло быть Алеко.
- Шлюха. Обыкновенная ресторанная профура. Вот ты кто. И далеко не первой молодости. А мне показалось сначала, будто ты совсем девчонка. - Ван Гог был явно разочарован. - Но ты все равно ответишь за все.
Он зажал в кулак материю на груди у Маши и с силой дернул вниз. Платье с тихим шелестом упало к ее ногам. Она осталась в трусиках и чулках с круглыми черными резинками - лифчик тоже валялся возле ног. Она не стала закрывать голую грудь руками, как это обычно делают женщины из чувства стыда - ей не было стыдно.
Ван Гог расхохотался, схватил Машу за талию и с размаху швырнул на кровать.
- Придумал. - Он покатывался со смеху, видя, как она тщетно пытается встать. - Как вошь на льду. Можешь не пытаться - снова уложу, а если надо, привяжу к кровати или прибью гвоздями. Чтобы не покусала. Я же вижу, что ты ненормальная. Фальстрата.
Он быстро накрыл ей голову темной тряпкой, сел на нее верхом, развел в стороны руки. Ей стало нечем дышать, точно погрузили вниз головой во что-то черное и вязкое. "Алеко… - думала она. - Прости меня. Ты хотел, чтобы я взяла тебя с собой в это измерение. Но я не виновата, что так получилось. Я сама не хочу туда проваливаться. Я хочу быть с…"
Она потеряла сознание. Ван Гог стащил с нее чулки и трусы и положил обмякшее тело поперек кровати. Он расставил пошире ее согнутые в коленях ноги и привязал веревками за щиколотки к ножкам кровати, руки связал чулком за головой. Поза, в какой очутилась Маша, показалась ему очень смешной и неестественной, но она его возбуждала. Только непременно нужно привести ее в чувство - не станет же он дрючить бездыханное тело. Пусть она сопротивляется ему, напрягает мускулы.
Ван Гог стащил брюки вместе с трусами и швырнул в кучу из полированных досок и осколков хрусталя. Сходил в столовую за бутылкой коньяка и, наклонив ее горлышко над Машиной головой, стал лить из него тоненькой струйкой коньяк. Маша вздрогнула и пришла в себя. Только она этого не знала. Ей казалось, будто она переступила за какую-то черную черту, где о прежнем мире остаются лишь неясные воспоминания. Первой, пришедшей в голову мыслью, было: "Алеко похож на Анджея. Это и был Анджей, только в другом обличье. Тогда я этого не знала. Я встретилась с Анджеем в двух своих разных жизнях. И в этой, последней, было лучше, чем раньше. Наверное, я встречу его еще. И опять догадаюсь об этом уже потом… Нет, теперь я постараюсь догадаться об этом сразу".
Она видела склонившегося над ней высокого мужчину с копной оранжевых волос. Он был абсолютно наг. Он пил что-то прямо из горлышка бутылки, запрокинув назад голову. Потом швырнул бутылку об стену.
- Ал-ко-го-лик, ал-ко-го-лик… - закричал кто-то неестественно высоким голосом.
- Заткнись и иди сюда. Я покажу тебе, как нужно обращаться с женщиной, ты, мозамбикский педераст.
Ван Гог камнем упал на нее, и Машино тело пронзила острая боль, точно его рассекли на две части. "Это ритуал перехода в другое измерение, - думала она. - В прошлый раз все было очень похоже. Только мне было не больно, а приятно. Но какая разница? Лишь бы я узнала, узнала его в следующий раз…"
Она снова погрузилась во что-то темное, и опять ей не позволили побыть долго в спасительном мягком мраке. Она видела над собой искаженное непонятной гримасой лицо Ван Гога, его голую грудь в пятнах запекшейся крови. "Это тот, кто переводит людей из одного измерения в другое, - думала она. - Своеобразный Харон царства мертвых. Наверное, у него очень тяжелая работа. Я не должна ему сопротивляться. Я должна ему верить…"