- Так сестра и зять, когда поженились, как раз и откупили у Боба его долю. Эти фермы, должно быть, и сейчас принадлежат им; даже не представляю, сколько они стали стоить после войны и девальваций.
- Что же он сделал с деньгами?
- Часть - которые получил от сестры авансом - потратил. На оставшиеся купил эту лавку.
Меня всегда занимало, как они провели первые годы совместной жизни, а когда я узнал, что Боб - сын профессора Дандюрана, любопытство мое разгорелось еще сильней.
- Короче, вы недолго прожили в Латинском квартале?
- Боб не любил Левый берег.
Для первой остановки на житейском пути он выбрал из всех районов Парижа тот, где сходятся границы владений мелких буржуа, рабочих, чиновников, а также богемы и бездельников и где жизнь течет особенно бурно.
- Мы снимали маленькую комнатку на шестом этаже с водопроводом, но лифта в доме не было.
- И что вы делали целыми днями?
- Мы много гуляли. Без меня он никуда не ходил, хотя ни разу не спросил, куда бы мне хотелось пойти, не устала ли я, не хочу ли пить. Он привык, что я рядом, и, случалось, часами напролет молчал, а то вдруг говорил, говорил, ничуть не интересуясь моими ответами.
Мы заходили в бистро, самые крохотные, самые темные: Боб любил их атмосферу, любил слушать разговоры людей за стойкой - рабочих в спецовках, окрестных лавочников, заглянувших промочить горло. Ели мы обычно в закусочных для шоферов, там всегда пахло жареным луком и меню писалось на грифельной доске.
Вечерами он сидел в комнате и писал.
- А что писал?
- Мне он говорил - всякие заметки для памяти. Только много позже признался, что это был роман.
- Он хотел стать писателем?
- Ему хотелось заниматься чем-то для себя, все равно чем. Хотелось описать Париж и простых парижан так, как он их видел. Однажды в баре на площади Бланш, кивнув на бармена, он уронил: "А я бы не прочь работать за стойкой, как этот".
И очень разобиделся, когда я расхохоталась, - я-то была уверена, что он шутит.
А как-то в другом кабачке, глядя на трех каменщиков, пьющих красное вино, заявил: "У них одна из лучших профессий в мире. Не бойся я высоты…"
Он читал объявления в газетах, некоторые вырезал и складывал - про запас.
- А о своей семье он никогда не говорил?
- Всего раз, незадолго до праздников, числа десятого-пятнадцатого декабря. Мы переехали в гостиницу на улице Лепик - Боб называл ее самой человечной улицей на свете. Комнаты на втором этаже хозяйка сдавала - как она выражалась, "на время" - девицам, которые начиная с трех часов дня поднимались туда на несколько минут с клиентом. Проституция еще не была запрещена. Мы их всех знали в лицо, и когда бывало особенно холодно, случалось, что Боб ставил им по стаканчику грога в кабачке на углу.
Он купил спиртовку, и мы могли готовить в комнате. Это не разрешалось. Когда спиртовка горела, одному из нас приходилось караулить на площадке, а потом надо было настежь открывать окно, чтобы выветривать запах пищи.
Боб отнес страниц пятьдесят, уже написанных им, машинистке, которая работала на дому; гуляя по бульвару Рошешуар, мы увидели белую табличку, сообщавшую, что здесь принимаются заказы на перепечатку. Выйдя от машинистки, Боб объявил: "Завтра едем в Пуатье". - "Я тоже?" - "Тоже". - "Уж не собираешься ли ты представить меня отцу?" - "Ты подождешь меня в отеле. Это займет час или два, не больше".
Вас, Шарль, это удивляет. Вы привыкли, что он всегда шутил, всех веселил. Но в двадцать четыре года такое с ним бывало редко, а уж если он начинал шутить, я или не понимала его шуток, или они мне казались слишком желчными. Иногда я спрашивала его: "Почему ты никогда не расскажешь, о чем думаешь?" - "Потому что ни о чем не думаю". - "Так не бывает, чтобы ни о чем не думать". - "Ну, раз я не думаю, значит, бывает".
В Пуатье мы поехали дневным поездом, и, выйдя из вокзала, Боб вдруг остановился перед ювелирным магазином.
"Чуть не забыл: у сестры день рождения!"
Он купил ей золотую заколку для волос, гладкую, без украшений. А когда расплачивался, заметил дешевое колечко со светло-голубым камешком и орнаментом вокруг и тоже купил; приказчик хотел завернуть его вместе с заколкой, но Боб сделал знак - дескать, не надо - и, не глядя, протянул колечко мне.
"Это мне?" - "Да".
Колечко чудом пришлось мне впору. Оно и сейчас у меня, только стало мало, верней сказать, пальцы у меня распухли. Надо бы на днях отдать его растянуть. Это был первый подарок, который мне сделал Боб. Потом он отвез меня в отель, но сам пробыл там недолго: только умылся да причесался. Помню еще, что он почистил туфли полотенцем.
Он обещал прийти через час-другой, а вернулся после полуночи; я, зареванная, лежала ничком на кровати в полной уверенности, что его семья добилась, чтобы он навсегда остался с ними. Наверно, я уже тогда любила его. Мне вот думается, а не полюбила ли я его в первый же день, на террасе "Аркура". Такое может быть, Шарль?
- Почему же нет?
- Тогда, возможно, он сказал мне это не только потому, что хотел сделать приятное, - помолчав, задумчиво проговорила Люлю.
- А что он сказал?
- Это произошло несколько лет спустя уже в этом доме. У меня только что случился выкидыш, я пала духом, тем более что всякий раз после этого я страшно дурнела и какое-то время ни на что не была годна. Весь вечер мы провели вдвоем, вот как сейчас с вами. Такое бывало редко. И я спросила его, спросила очень серьезно: "Боб, ты уверен, что любишь меня?"
Ответ его прозвучал так непосредственно, что мне стало радостно: "Черт возьми, еще бы!" - "А за что?" - не отставала я. "Вот этого, девочка, я не знаю". - "А когда ты меня полюбил?"
Боб стоял. Он ведь никогда не мог долго усидеть на месте, словно не знал, куда девать свои длинные ноги. Уставившись в пол, он задумался.
"Хочешь знать, когда я это понял?" - "Да". - "Это было еще на улице Принца, когда ушел отец и я, возвратясь в комнату, увидел, что ты стоишь одетая, в шляпке, и держишь в руке туфли. И тут меня осенило: а я ведь мог обнаружить комнату пустой и даже не знал бы, где тебя искать".
Я уж не стала ему напоминать, что он знал адрес своего приятеля, куда, как нетрудно догадаться, мне пришлось бы зайти за вещами.
Потом я часто думала, что он так сказал, чтобы сделать мне приятное. Но теперь, раз вы утверждаете, что такое может быть…
Люлю то ли обиделась, то ли огорчилась - я это почувствовал, - что в ту ночь в Пуатье Боб не рассказал, как прошло свидание с отцом и сестрой.
"Она красивая?" - спросила Люлю у Боба.
"Ничего". - "Высокая?" - "Почти как я". - "Сколько ей лет?" - "Девятнадцать". - "А как ее зовут?" - "Жермена. Слушай, может, поговорим о чем-нибудь другом?"
Вот и все, что ей удалось узнать, причем по виду Боба было не похоже, чтобы он поссорился с отцом. Начав раздеваться, Боб взглянул на часы.
"Четверть первого. Байоннский поезд проходит здесь в час двадцать. Мы успеем на него. Одевайся".
Ехали они третьим классом - не из экономии, а потому, что так хотелось Бобу.
Я поинтересовался:
- Вы и дальше продолжали ездить в третьем классе?
- Некоторое время - да. Потом Боб перешел на второй.
Я собрался уходить, но Люлю почти умоляюще попросила:
- Шарль, останься еще немножко. Мне так хорошо!
Тут-то я и узнал, что Аделина все разболтала, потому что Люлю, заговорщицки улыбнувшись, добавила:
- Но, может, у тебя свидание?
Я мгновенно сориентировался:
- На улице Клиньянкур?
Люлю не стала изображать удивления и только спросила:
- Она славная?
Видимо, Аделина наплела, что я влюбился и провожу у нее все ночи. Впрочем, это не имеет значения.
- Шарль, как ты думаешь, что будет со мной?
Да, на такой вопрос отвечать трудно. Я сделал вид, что задумался.
- Бывает, я чувствую себя виноватой, что еще живу. Знаешь, Шарль, почему я боюсь оставаться ночью одна? Мне все время снится один и тот же сон. В конце концов я просыпаюсь и больше не могу уснуть. Мне снится Боб, но это не он, а какой-то туманный образ. У него есть только рука, она живая и зовет меня. Мне чудится как бы жалобный стон, и я говорю себе: это он плачет, потому что я так долго тут задержалась.
- Люлю, ну будьте же благоразумной!
- Я стараюсь. Но когда я выхожу, чтобы развеяться, получается еще хуже: ведь я с ним ходила по всем этим улицам, и с каждой у меня связано какое-нибудь воспоминание. Я ведь тоже не знала Монмартра, пока не встретилась с Бобом. Мы вместе постепенно открывали его.
Я дал ей выплакаться. Она плакала, опустив голову, и мне бросилось в глаза, что волосы у нее стали редеть.
- Даже наши друзья были его друзьями, только его, поэтому они больше и не приходят. Вот и старина Гайар уже целую неделю…
- Он заболел.
- Правда?
- Его пришлось срочно отвезти в больницу.
- Надо будет навестить его. Нет, правда, Шарль, я схожу. У меня часто возникает ощущение, что мое тело - и то уже не мое: оно принадлежало Бобу и теперь стало совсем ненужным. Слова, которые я говорю, - тоже его: я научилась им от него. Все, что я делаю с утра до вечера, установлено им. Понимаешь, да? Господи, ну почему он решил уйти?
- Он ничем не болел?
- Как всякому, ему случалось обращаться к врачу с гриппом там или с ангиной, а последние годы из-за болей в желудке, но нельзя сказать, что он был по-настоящему болен.
- А в последние дни он не показывался врачу?