Когда они, изнеможённые, отпали друг от друга, девушка повернулась и доверительно шепнула ему на ушко: "Ты моя первая любовь, - немного помедлила и прошептала, горячо обнимая, - и последняя". Жан-Анри повернулся к ней и шепнул ей в ответ: "Я буду помнить об этом всегда". Они заснули, потом проснулись, и снова потянулись друг к другу, истязая себя, растворяясь в неиссякаемой взаимной нежности, пытаясь до капли выпить то, что послал им Бог.
Когда на окнах в свинцовой оправе заалел первый солнечный луч, девушка вскочила и заторопилась:
- Мне нужно идти, - и они быстро собрались, чувствуя себя немного неловко, друг перед другом.
Молчаливо прошли мостик и двинулись вдоль утренних улиц. Город ещё спал, только молочники, подстёгивая сонных лошадок, ходили вдоль улиц, заглядывали во дворы, переговаривали с кухарками и разгружали кувшины и деревянные вёдра. Злоумышленники, напавшие на девушку, на месте не оказались – видать очухались. Появился Зимний дворец, весь в лесах, на которых уже копошились работники, понукаемые подрядчиком.
- Я побежала, - сказала девушка, сворачивая возле строительного забора.
- Подожди, - крикнул Жан-Анри и спросил, - как тебя зовут?
- Елизавета, - бросила девушка и улыбнулась. Жан-Анри хотел ещё что-то спросить, но она махнула рукой и скрылась за поворотом.
****
"Огромная тёмная волна, неотвратимо двигаясь вперёд, ватным одеялом многометровой толщины накрыла город. Придавленные весом воды, многоэтажные дома плющились, как картонные, взрываясь окнами и пузырясь остатками воздуха.
Господь Бог молчаливо взирал с небес на содеянное раздражённой природой и только рядом стоящий Пётр слышал тихо сказанные слова: "По делам вашим ..."
Наклонившись из колесницы и зорко взирая вниз, Георгий Громовержец метал молнии, поражая грешников, но смерть от молнии им не кара, а освобождение: остальные, накрытые волной, тонули в воде.
Но, вероятно, человеку давали шанс выжить, так как старый толстостенный дом выдержал первый напор волны, и только звенящая тишина напоминала о сжатом в несколько атмосфер воздухе. Из ушей Михаила струилась кровь, но он об этом не знал и поражался внезапно возникшей тишиной.
Окна не устояли перед многотонной тяжестью и лопнули, наполняя комнаты водой, а он барахтался под самым потолком, возле железной входной двери в пузыре воздуха. Пол в зале, вместе с деревянными перекрытиями, вибрируя, не выдержал и рухнул вниз вместе с водой, но потолок каким-то чудом оставался целым, что и спасло Михаила, так как вода, вместе с уходящей волной, начала медленно исчезать через окна нижних этажей".
Михаил Васильевич вздрогнул и проснулся. Сон, с дотошными подробностями повторяющий былое, в последнее время посещал его не так часто, как раньше, но всё равно болезненно опустошал душу, а тело покрывал мерзким липким потом.
Тогда самые большие города мира: Рим и Париж, Пекин и Варшава, Берлин и Копенгаген, Амстердам и Лондон, Дублин и Нью-Йорк, Монреаль и Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро и Каир, Тель-Авив, Стамбул и Токио исчезли с лица Земли, смытые и затопленные водой.
Он окинул взором синюю карту затопленных территорий, старомодно лежащую под стеклом на столе, и бросил взгляд на кап, снятый с пальца, который молчаливо поглядывал на него стеклянным объективом. Глаза слезились, из носа текло, и Михаил вытянул из кармана большой носовой платок, устраняя последствия насморка и аллергии.
Каждое лето, в самую жару, с нехорошим постоянством его посещала данная болезнь, перед которой Михаил становился бессильным. Ходить по врачам он не любил, зная наперёд, что будут долго проверять аллергические реакции, а по истечению двух недель мокрый процесс бесследно исчезнет, как будто истёк срок наказания.
Обычно, на эти пару июльских недель он брал отпуск, чтобы в одиночестве, закрыв все окна, сидеть дома и читать литературу, но в этом году повременить с отпуском его попросил сам Оробели, главный координатор Совета Наций
Михаил разделся, выбросив мокрую рубашку в стиральную корзину, и отправился под холодный душ, смывая неприятные воспоминания и липкий пот, освежая не только тело, но и душу.
Старший коронер Совета Наций Михаил Васильевич Мурик на своём посту находился полных двадцать лет и уже давно имел возможность отдыхать где-нибудь в экзотическом месте, вместо того, чтобы шляться по странам и весям, вылавливая преступников и неадекватных людей с порушенной психикой.
Но коронер Мурик не любил отдыхать и на отдыхе чувствовал себя точно с подрезанными крыльями, поэтому любое сообщение капа в такое время воспринимал, как манну небесную и, обрывая отпуск, рвался на поиски очередного сумасшедшего. Он давно одинок, потому что первая жена, она же и последняя, увидев его приоритеты, несмотря на ребёнка, покинула его, предпочитая построить счастье с другим человеком, менее занятым на работе.
Возможно, на характер коронера накладывали отпечаток преступники, которые тоже никогда не отдыхали, а если отдыхали, то не забывали о себе напомнить. Тем не менее, если человек тянул работу, то его с удовольствием нагружало не только начальство, но и сослуживцы, не прочь спихнуть Мурику какое-нибудь тёмное дело.
Мурик не успел выключить душ, как его кап издал знакомую мелодию. Коронер, накинув на себя полотенце, вышел из кабинки душа и надел на палец кап. Перед ним возникла знакомая фигура его помощника Ламбре, который стоял возле какого-то здания, показавшегося Мурику знакомым.
- Мсье Михаил, я с вашей родины, - улыбаясь, на "универе" сообщил Ламбре, показывая рукой на полуразрушенное здание за собой. Мурик, присмотревшись, узнал Владимирский собор в Киеве и спросил:
- Что случилось?
Ламбре в двух словах сообщил и Мурик понял, что нужно лететь. Через полчаса он сидел в "магнетике" и летел в Киев.
***
Жан-Анри полдня проспал дома. Проснувшись, он лихорадочно думал – что же ему дальше делать? От его уравновешенности, граничащей с равнодушием, не осталось ни следа. Несомненно, он влюбился в Елизавет и чувствовал, что только сейчас начинает жить, а не так, как прежде – подчиняясь простому любопытству и жажде острых ощущений.
"Вот и получай острые ощущения", - подумал он, и начал размышлять, как её найти и забрать, как окружить своей заботой и любовью. Он понял, что влюбился по уши, по самую макушку, утонул в своих чувствах к ней и пытался понять – внутри у него вечное или переходящее.
Последний раз такое он чувствовал к Лауре в Бурже и сразу вспомнил, как когда-то декламировал ей Петрарку:
"Стрелу амура чувствую в себе.
Тревожит сердце сладостная мысль,
сбылись желания в моей судьбе,
с тех пор я счастлив, как вы родились".
Он поднялся и из томика стихов Франческо Петрарки вытащил её рисованный портрет. Но он, почему-то, уже не возбуждал в нем тех чувств, которые он испытывал раньше, до того, как познакомился с Елизавет. Да, много женщин мелькнуло в его жизни за прошедшие годы, но Лауру он помнил всегда.
Жан-Анри чувствовал, что он, как будто, изменил ей, но радостные воспоминания о Елизавет уносили Лауру в туманную, недосягаемую даль. Он захлопнул томик, встал и принялся одеваться. Надел на себя синий семёновский мундир, стряхнул голубую треугольную шляпу и решил идти в казармы, чтобы расспросить, по возможности, о Елизавет, но так, чтобы не возбудить лишнего интереса.
В дверь постучали, и она приоткрылась. В щели показалась остриженная кружком голова и спросила:
- Барин, одеваться будете?
- Уже, Еремей, - махнул рукой Жан-Анри, - оседлай мне вороного.
- Слушаюсь, барин, – поклонился Еремей и снова спросил: - Кушать подавать.
- Нет, - отмахнулся Жан-Анри, - пусть Акулина попить принесёт.
Еремей вышел и пока Жан-Анри надевал перчатки, в дверь снова постучали. Он открыл и увидел сияющую Акулину с кружкой сбитня, к которому Жан-Анри пристрастился в России. Он принял кружку и медленно выпил.
- Как ты? – спросил Жан-Анри, отдавая кружку и посматривая на округлый живот Акулины. Она зашлась румянцем и ответила, счастливо улыбаясь:
- Спасибо, барин, ножками сучит.
Акулина и Еремей служили у Жан-Анри с самого его появления в России. А потом поженились, чему Жан-Анри способствовал, так как слуг своих менять не любил, как и привычные перчатки. Поэтому достроил в своём огромном доме ещё один флигель, где их и поселил.
Жан-Анри вышел на улицу. Был ясный день, но свежий ветер дул из Невы и приятно бодрил. Жан-Анри принял у Еремея заждавшегося жеребца и вскочил в седло. Конь коротко храпнул и затанцевал. Еремей украдкой перекрестил уезжающего барина.
Жан-Анри поскакал к Мойке, мимо гостиного и мытного двора, перебрался через деревянный мост, где возле будки его поприветствовал семёновский сержант, и выскочил на перспективу, шелестевшую по бокам стройными рядами берёзок.
Копыта коня бодро выстукивали по камню красивое стаккато, и Жан-Анри полностью отдался движению и полёту. Впереди показался мост через Фонтанную речку и Семёновская слобода на том берегу. Конь, переходя в шаг, бодро застучал по деревянному помосту.