– Я так понимаю,—сказал Дата,—вы монастырь ограбили в тот самый год, когда в Майкопе Бжалава призрел тебя голодного и босого, а ты в благодарность стянул у него два одеяла и смылся.
– Нет, нет, Дата... господь с тобой.
– Четыре года прошло... как раз, когда одеяла пропали. Ты уж не говори, что не крал, не серди меня. А то обижусь, и хоть не за тем пришел, вытряхну из тебя за парочку сотню одеял... не волнуйся!
Дастуридзе стал вдруг спокоен, хмур и прям.
– Не знаю я ни Обезьяны, ни Яшки сурамского, ни монастырь я не обобрал, ни Бжалаву. Пришли вы ко мне не дать, а взять. Я все это вижу и говорю вам честно: вас я не боюсь, прочности моей камень позавидует, а разговаривать здесь не место. Хотите, пойдем в дом.
– Ты, видно, из гимназии только-только, ей-богу!
– А он правда в гимназии учился,– подтвердил Дата.
Хозяин двинулся вперед, мы за ним к ресторану.
Он и бахвалился, и куражился, но видно было, сломлен человек. И сам он это знал. В небольшой комнате нам накрыли стол. Он сел во главе стола, как тамада, и сказал:
– Ешьте побыстрее, выкладывайте, с чем пожаловали, и проваливайте отсюда!..
Бедняга решил взять нас наглостью! Мы с Датой переглянулись... Я встал, двинул его кулаком в челюсть, и он вместе со стулом грохнулся оземь.
– Поднимись и сядь!
Он поднялся, сел, и я двинул его еще разок.
– Я спросил, зачем пожаловали, что тут плохого? – На всякий случай Дастуридзе прикрыл лицо локтем. Я преподнес ему в третий раз и сказал:
– За этим и пожаловали! А так чего нам еще?
– Кричать буду..,
– Ну, много не покричишь. – Дата наполовину вытащил из-за пазухи рукоятку нагана, дал хозяину поглядеть и сунул обратно.
– Долго еще бить будете?
– Пока вежливости не научишься. Он тебе сказать кое-что Хочет. Ты его послушай,– я кивнул на Дату.
– Стоило эту историю заводить. Говорили бы прямо,– проворчал Дастуридзе.
– Нужно было, дяденька, нужно. Нам правду надо было знать. А от такого, как ты, правды не услышишь, пока он лбом
'Земли не достанет и целовать эту землю не будет. Я тебя, КоСта, предупреждаю, одеяльный ты воришка, чтобы я здесь ни вранья, ни хитрости не видал! Ясно? А теперь вот что: как на Шалибашвили напали, знаешь?
– Знаю.
– Чья рука?
Дастуридзе скрючило. Видно, хотел сказать, что не знает, но осекся.
Еще бы не осечься! Кто бы ему тут врать позволил?
– Ну, ну, веселей, поживей да посмелей! – ободрил я его.
– Табисонашвили и еще двое.
– Зачем им это?
– Они люди Кандури, он их и навел.
– А Кандури что за фрукт?
– Кандури не знаете?
– Не знаем.
Дастуридзе почесал в затылке.
– Я скажу, но имя мое забудьте. Обещаете? Что у вас на е, не знаю... А у меня дети малые.
– Может быть, ему подписку о неразглашении дать, как ты умаешь, Бекар-дружище?
– Я же объясняю: мы все стоим при доходном деле! Где доход, там и закон поцарапан. Пришлет он мне ревизию – дороже т. По три раза в месяц присылать будет! Или по миру иди, Или плати. Платить лучше. Я ему даю, и все знают, что даю. Меня и не трогают.
– Отлично, я вижу, все устроено!
– Ты говоришь, вместе сидели. За что ты сидел, ясно. А он?
– За кражу и так, по мелочи... за мелкое воровство.
– Что же он брал?
– Сначала он базарным воришкой был, шопчиком, ходил годный и вшивый. Звали его кто Бандурой, кто Чонгури. Когда с ним сидел, он три года отбывал – у своей невесты кусок на платье спер.
– У собственной невесты, говоришь?
– У нее. Отсидел он срок и постригся в монахи в Кинцвисском монастыре. Несколько лет там протянул. Потом как-то исхитрился, сменил черные ризы на белые, стал попом и служил здесь, в Хашури, пока экзархом не назначили архиепископа Алексия Опоцкого... А остальное я вам уже рассказал...
– Где он живет, ты, конечно, знаешь? Дастуридзе махнул рукой.
– Вы мне скажите, где он живет.