- Какая слепая ярость движет людьми-варварами? - вскричал я в порыве горести. Им дается жить так мало дней! Эти дни уже и без того несчастны! К чему ускорять столько близкую смерть? К чему прибавлять столько поводов к огорченно, к той горечи, которою боги наполнили эту короткую жизнь?
"Увы, - сказал мне Ловеский, сюда-то и надо приходить полюбоваться тщетою человеческих замыслов и бросить взгляд сожаление на величие сего мира. Сколько честолюбцев, привлеченных под знамена обманчивым блеском, пожали в сражении лишь горе и страдания! Сколько людей, увы! Полных жизни и здоровья, сегодня в объятиях смерти! Сколько лежащих теперь в прахе играли блистательную роль! Сколько таких, что удостаивали других лишь презрительными взглядами, сброшены без разбора в общую могилу! Сколько знатнейших лиц, которых могущество разбито! Сколько великодушных героев лежать на трупах, которые однако были причиной их смерти! Сколько государей, похороненных рядом с льстецами, называвшими их бессмертными! - Вот пределы честолюбия. - При мысли об этом, Густав, как наши желания могут поддаваться пустым побуждениям! Здесь кончается с славою жизнь. Здесь обращаются в ничто титул, знатность, величие и все эти пустые различия, изобретенные гордостью. Здесь все - одной цены, одного уровня: великие и малые, рядовые и полководцы, все они образуюсь одну смешанную кучу, и различие их теряется в могиле".
Мы все шли, с опущенной головой, рассматривая трупы, лежащие во прахе. Мы узнали нескольких из наших людей и некоторых наших знакомых. Сделав необходимый распоряжение к погребению мертвых и удалению нескольких еще дышавших раненых, мы вернулись в наши палатки в мрачном молчании, погруженные в грустные размышление.
P.S. Мой отец отправился в Турцию, чтобы хлопотать о новой подмоге. Он поручил командовать своими людьми на случай, если мне придется удалиться, Балускому.
Марианов, 25 мая 1770 г.
XXXIX.
Софья двоюродной сестре.
В Белу.
Вчера я получила письмо Густава Люциле. Мое сердце билось, когда я держала его в руках. Я колебалась, отдать ли его, или вскрыть. В конце концов я уступила любопытству.
Письмо содержало только упреки милой за долгое молчание и изъяснения в любви. Трогательный тон его жалоб и деликатность его чувствований исторгли из меня несколько слез.
Едва я замкнула письмо в шкатулку, как вошла в комнату Люцила с платком у глаз.
- Вот уже два месяца, - сказала она мне, - как Густав отправился, и я не получаю от него известий; это напрасное ожидание повергает мое сердце в отчаяние. Внимательно прислушиваясь, что говорят о банде, к которой он принадлежишь, я с места на место в мыслях следую за ним, подвергаюсь тем же случайностям, темь же опасностям. Теперь вот он на краю королевства, преследуемый жестокими врагами. Я не смею предаваться своим горьким мыслям: может быть, он уже пал под смертоносным оружием. Ах, моя дорогая! Я потеряла надежду его увидеть.
Произнеся эти слова, она склонилась над столом, спрятала лицо в руках и залилась слезами.
Мое волнение было также велико, я чувствовала себя растроганной: я хотела бы, чтобы письмо не было распечатанным; я едва даже не вручила его ей совершенно распечатанным.
Замешательство мое было чрезвычайным. Я трепетала от боязни, чтобы она не подняла глаз и не заметила его.
Наконец, овладев несколько собою, я пыталась ее утешить.
- К чему огорчаться так тем, чего, может быть, и не случилось, Люцила? Сколько непредвиденных случайностей могут замедлить прибытие письма в состоянии, в котором находится королевство. Немножко терпение. Вы, может быть, накануне получение известий от Густава.
Эти слова заронили луч надежды в ее сердце и разогнали несколько ее черные мысли.
Едва она ушла, я запечатала письмо и послала его в конверте одному знакомому в Кракове с просьбою вернуть его мне без замедление по почте. Когда оно пришло, я тотчас вручила его Люциле.
Она восторженно схватила его, прижала к губам, стремительно развернула. Вскоре слезы радости залили бумагу.
Прочитав два или три раза, она посмотрела на печать и была, казалось, изумлена, не увидав герба Густава. (К счастью, я пользовалась фантастическою печатью). Она сделала на этот счет несколько замечаний и больше об этом не говорила.
Принятая на себя роль мне не нравится очень.
Дорогая Розетта, почему я не так закалена душой, как ты: Ты не была бы в затруднении в подобном случае: ты не волнуешься из-за таких пустяков. Чего же ты хочешь? Не всем женщинам дано быть героинями.
Варшава, 29 мая 1770 г.
XL.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Третьего дня Ловеский, в блестящем наряде кавалериста, сошел с лошади у моей палатки. Поговорив о том, о сем, он помолчал минутку; затем обнял меня и сказал мне следующее:
- Дорогой Густав, ты, может быть, в последний раз видишь твоего друга. Наш командир, неспособный вследствие ран продолжать нести свои обязанности, передал мне начальство, на время пока он не в состоянии служить. Неприятель близок. Завтра я надеюсь во главе войск нагрянуть на него и, будь уверен, проиграю сражение только с потерею жизни. Чтобы придти к нам, он должен пересечь соседний лес. Расположись там при наступлении ночи с отрядом из пятисот человек; дай ему войти; как только он минует тебя, подай мне сигнал, и тотчас двинусь: ты атакуешь его сзади, я ударю в голову.
Мы согласились на счет места засады и сигнала.
- Если я восторжествую, продолжал Ловеский, беги в мои объятия, я разделю с тобой мои лавры. Если буду побежден, убегай: наша дружба была бы в глазах ревнивцев непростительным преступлением; они старались бы на тебе отомстить свою неудачу.
Он кончил. Мы объяснились и разошлись.
Дорогой Папин, я без ревнивого чувства смотрел на возвышение нашего общего друга; я даже не подумал его поздравить.
Пока он говорил, невольная дрожь овладела мною: даже теперь, не знаю, какой таинственный ужас продолжает владеть мною.
Этот год не менее предыдущего будет ознаменован поражениями конфедератов.
Тваровский, командовавший значительной бандою, был разбита на голову при местечке Надворном.
Другая значительная банда, которая с пятьюстами Липонийских татар находилась под начальством Пулавского, почти целиком изрублена под Львовом.
Ах, боги справедливы! Они объявляют себя против виновных.
Буковина, 7 июня 1770 г.
XLI.
От того же к тому же.
Из Пинска.
Дорогой Ловеский, достойный сын лучшего из отцов, ты, которого добродетельная душа была сокровищем нравственности, которого красноречивые уста были органом мудрости, которого сердце простое и прямое было убежищем чистоты и невинности! С улыбкой на устах, ты расточал вокруг себя нежности и, не щадя себя, изливал свою чистую душу в лоно дружбы.
С каким удовольствием мы беседовали вместе о предметах глупых и серьезных, далекие от пустых и гордых людей, преданных светской суетности! Мы любили друг друга для того, чтобы стать более мудрыми.
Сколько прекрасных летних дней мы сделали еще прекраснее, сидя вместе на берегу ручья и вдыхая вместе с свежим дыханием зефира сладостное чувство дружбы! Сколько увеселили мы зимних дней, сидя вместе у огня камина и вливая в наши кубки остроумие и веселие.
Увы! Его нет. В весну своей жизни, когда в глазах его горел огонь юности и здоровье играло в его теле, он пал под ударом жестокого врага. Несчастный молодой человек разве твои добродетели не обеспечивали за тобой уже общественное уважение? Разве нужны были еще, чтобы тебя вознести, знаки отличий? Соблазненный их блеском, увлеченный пылом страсти, ты принимаешь, полный радости, этот опасный пост, обещавший тебе успех, который обещало тебе твое юное сердце. Увы! Думал ли ты, что ты бежишь навстречу своей гибели?
Облеченный своими новыми знаками достоинства, он ожидал с нетерпением восхода солнца, горя желанием показать, чего он стоит.
День возрождается, роковой час наступает. Неприятель приближается, проходит, я даю сигнал.
Уже Ловеский шел во главе своих банд. Он открывает его запыленные эскадроны; при виде их, он не может умерить своего пыла, он бросается на них с саблей в руках. Изумленный враг хочет отступить.
Я выхожу из засады.
Мы его тесним, его эскадроны сбиты: они бегут, наши их преследуют, забыв все на свете, кроме резни.
Среди схватки, я слышу, вдруг прозвучало имя Ловеского. Мои глаза его ищут: я вижу его одного, преследующего одного из их начальников. Внезапно несколько беглецов оборачиваются к нему и хотят его окружить; он защищается, я лечу к нему на помощь с двумя моими; уже мы готовы присоединиться к нему, но он падает на наших глазах, пронзенный роковым ударом, который пресек нить его дней.
Его относят в сторону. Вот он в безопасном месте. Я стараюсь призвать его к жизни. Он открывает наконец глаза и узнает своего друга.
Раны тяжелы: он чувствует опасность своего положений и не обнаруживает тревоги.
Ах, дорогой Панин! Как тебе нарисовать трогательный портрет Ловеского в объятиях смерти? Вид полного спокойствие сохранял он среди своих мук! Какое торжество в его чертах среди надвигающихся теней кончины. Он сам утешал меня и поддерживал мое мужество.
Прельщенный его твердостью, я думал, что конец его отдален; радость возродилась в моей душ!. Но, увы! Как она длилась мало! Скоро покидают его силы.
Склонившись над его печальным ложем, с смертельной тоской в сердце, я вытирал его холодные раны и поддерживал его слабеющую голову.