Было ему уже под пятьдесят, но выглядел он еще достаточно бодрым и крепким. Звался он Элиасом Франком и родился и вырос в семье богатого торговца и менялы Леона Франка. Привлекательного внешне и темпераментного юношу не привлекала карьера торговца. Однако волей-неволей ему приходилось подчиняться отцу, который располагал мощным средством принуждения - он грозился в случае малейшего неповиновения не давать сыну денег на развлечения. Но в лавке отца младший брат Шимон всячески потворствовал лености Элиаса и охотно брал на себя его обязанности. Шимон (и в сущности, справедливо) полагал, что когда придет время, он, Шимон, и сам сумеет справиться с отцовской торговлей. Отец не мог не заметить подобной "расстановки сил" в собственной лавке, где велась продажа не чего-нибудь, а изделий из серебра и золота. Итак, Леон Франк оставил Шимона под началом у себя, а Элиаса пристроил чем-то вроде приказчика в лавку своего коллеги, чистокровного германца-христианина, также продававшего горожанам изделия из драгоценных металлов. Можно было ожидать, что результаты трудов Элиаса в торговом предприятии германца-христианина окажутся именно такими, какими они и оказались. Но и для германца и для господина Леона Франка эти результаты почему-то явились в достаточной степени неожиданными. Дело в том, что у германца была шестнадцатилетняя дочь… И когда восемнадцатилетний Элиас… Короче, когда выяснилось, что девушка ждет ребенка, то есть, когда окончательно выяснилось, что дочь коллеги-христианина перестала быть девушкой… Еще короче, Элиас нашел решение сам, перейдя в христианство и женившись на… ну допустим, такая формулировка: на соблазненной им девице. Но этот брачный союз прочным не оказался. Вскоре после рождения дочери Элиас примкнул к вооруженному отряду, во главе которого стоял некий знатный рыцарь, и на довольно длительное время пропал из города. Вернулся он почему-то правоверным иудеем и направился прямиком к младшему брату. Отец братьев к этому моменту уже скончался. Шимон выделил блудному старшему брату какую-то (неизвестно, какую) долю имущества. Молодая жена Элиаса уже была замужем за другим человеком, а маленькая дочь жила с ней. Элиас же вскоре влюбился в красивую девушку, дочь кантора - синагогального певца, и вступил с ней в брак с соблюдением иудейских обычаев, то есть молодые стояли на синагогальном дворе под балдахином, жених пил вино из хрустальной склянки и разбил склянку о землю, и был заключен брачный контракт. И от этого своего брака Элиас имел дочь. Но миновало не так уж много времени, как ему снова захотелось изменить свою жизнь. Раввинский суд согласился развести Элиаса с женой, однако согласно условиям брачного контракта-"кетубы", благоразумно оговоренным при заключении брака отцом невесты, большая часть не такого уж значительного имущества Элиаса отошла его разведенной супруге и дочери. Далее Элиас объявился вновь в христианской части города. Он принес торжественное покаяние и вернулся в лоно церкви. Затем он снова покинул город для участия в каком-то военном походе, вернулся с деньгами, завел было торговлю, но как-то постепенно выяснилось, что он недурно владеет латынью, успел где-то изучить за время своих странствий известный Юстинианов "Кодекс", и вообще - лучшего на должность судьи не подыскать. Поначалу сплетничали, что должность эта доставлена Элиасу Франку интригами попов. Они, мол, полагали, что крещеный иудей будет покладистым и будет решать в их пользу тяжбы их с городскими торговцами и ремесленниками и с окрестными крестьянами - мелкими землевладельцами. Но Элиас Франк снискал себе славу справедливого судьи и человека умного. Обе его дочери были уже замужем. Старшая обратилась в иудейство и стала женой золотых дел мастера Михаэля, очень искусного в отливке красивой дорогой посуды. Младшая также удачно вышла замуж. Элиас Франк был уже дедом. Но внуком, внучкой и вообще семейной жизнью дочерей он интересовался мало. И в еврейском квартале, где они жили, навещал их нечасто. Тем не менее, они, пожалуй, по-своему были к нему привязаны. Все признавали, что он человек, обладающий определенным обаянием. Должность судьи позволила ему бросить торговлю, в которой ему не очень-то везло. На жалованье, выплачиваемое магистратом, можно было жить совсем неплохо. Элиас Франк жил в небольшом доме, также определенном ему под жилье магистратом. Можно было сказать, что на тот период своей жизни он был жизнью доволен. А в тот теплый летний вечер сидел он в довольно душном помещении суда и разбирал пресловутое дело о самостреле и серебряной фляжке.
Элиас Франк помещался в жестком деревянном кресле с высокой спинкой. Согнутые в локтях руки он растопырил на темной столешнице длинного стола и в некоторой задумчивости поигрывал пальцами, то скрещивая их, то поднося сложенные щепотью пальцы правой руки близко к глазам. Перед ним лежали на столе шлифованные стеклышки, округлые, оправленные в серебро и укрепленные на серебряной же тонкой палочке. Время от времени Элиас Франк брался за эту палочку и подносил стеклышки также к глазам, он был близорук. Сбоку за тем же столом служитель суда записывал ход ведения дела, эти записи полагалось представлять каждые полгода в магистрат. У плотно прикрытых дверей скучали два стражника. Элиас заметил, что они сдвинули почти на затылки свои круглые шлемы и отставили копья. Но Элиас не стал пенять им за такое вольное поведение. И не только потому что понимал, как неприятно почти весь летний день простоять в душном помещении, почти в полном вооружении. Особенно должно быть неприятно вечером, когда так хочется в трактир - выпить кружку - другую крепкого пива. Но не только вследствие подобного понимания Элиас Франк не делал стражникам замечаний. Были и еще кое-какие обстоятельства.
Прямо напротив длинного стола, за которым расположились Франк и служитель суда, стояли три скамьи. И на скамьях этих сидели судья из окраинного квартала, подросток Дитер и еврей с мешком. Впрочем, мешок уже фигурировал в качестве вещественного доказательства и стоял, раскрытый, между передней скамьей и столом.
Поднявшись, судья из окраинного квартала скучно и многословно изложил суть своего обвинения. Рассказал о том, как прекрасно он и его супруга обращаются с Дитером, и какой черной неблагодарностью отличается последний, и как они доверили ему ценнейшую серебряную фляжку и послали за уксусом, а он фляжку украл и выменял на самострел у… Окраинный судья хотел сказать: "у презренного еврея", но не сказал, и по вполне понятной причине - коллегу Франка обижать не хотел. Потому сказал так: "у этого подозрительного человека".
Подозрительный человек-еврей, в свою очередь, поднялся и, горбясь несколько нарочито, голосом почти жалобным начал утверждать, что и вправду предложил мальчику, которого случайно встретил у городских ворот, когда сам возвращался в город, обменять фляжку на отличнейший самострел. При этом оба они, конечно, думали, что фляжка оловянная.
Франк задумчиво поднес к глазам свои стеклышки, отчего его темные большие глаза сделались еще больше, и велел мальчику встать и изложить свою версию происшедшего. Мальчик решительно поднялся со скамьи и заговорил. Франк быстро и внимательно посмотрел на него, затем опустил свои стеклышки на стол и скрестил пальцы.
Мальчик говорил смело и в голосе его ощущались какие-то странные бесшабашность и презрение. Он был сильный, рослый для своих неполных десяти лет, черты его лица отличались правильностью, глаза у него были голубые, взгляд недетски холодный. Поднявшись, он отвел со лба растрепанные светлые волосы и решительно пригладил их. Заговорил он громко и отчетливо. Окраинный судья поглядывал на своего воспитанника-слугу с досадой и какой-то странной боязливостью, которую пытался маскировать напускной сердитостью.
И только подозрительный человек-еврей, казалось, был равнодушен ко всем несколько необычным свойствам этого мальчика.
Юный Дитер рассказал, что ни он сам, ни окраинный судья и супруга окраинного судьи не подозревали, что давно нечищенная уксусница, оказывается, сделана из серебра высокой пробы. Далее мальчик признался, что когда еврей предложил ему обменять фляжку на самострел, он, Дитер, конечно, не должен был соглашаться, но ему уж очень хотелось пострелять.
- Это у нас, должно быть, в роду, - добавил мальчик с некоторой спокойной, сдержанной горделивостью. - Мой отец служил в войске господина фон Гогенлоэ Старшего, покойная мать мне рассказывала.
Окраинный судья, услышав это, сморщил лицо и хотел было заметить, что на самом-то деле никто сроду не слыхал, чтобы у Дитера был хоть какой-то отец, пусть даже и не храбрый вояка из войска Гогенлоэ, а самый никчемный бродяга. Но нет! Впрочем, многие пьянчуги окраинного квартала могли претендовать в случае Дитера на отцовство. Однако судья ничего не сказал и походя издеваться над мальчишкой не стал. Что-то сдерживало его, и отнюдь не чрезмерная доброта.
- А как ты полагаешь, - спросил мальчика Франк, - этот человек, который предложил тебе обменять фляжку на самострел, он-то знал, что фляжка - из серебра?
Франк доброжелательно посмотрел на Дитера.
- Еврей что ли? - начал тот решительно и независимо. - Еврей, конечно, знал. Я заметил, как он украдкой ногтем царапал фляжку. Знал он!
- Знал, - повторил Франк, и быстро, почти резко, словно сбрасывая какое-то наваждение, словно бы даже мгновенно наслаждаясь победой - и это было странно - бросил мальчику, - Стало быть, и ты знал, ведь ты заметил, как он царапал ногтем.
Окраинный судья хмыкнул удовлетворенно. Человек-еврей устало и равнодушно глядел в стену. До него все эти психологические тонкости явно не доходили.
Мальчик молчал. И в молчании его было презрение.
Франк снова скрестил пальцы и подумал. Затем сделал знак служителю. Тот обмакнул в чернильницу гусиное, остро заточенное перо.