Олдейн грустно вздохнул.
- Ах, эти проклятые честные слова, что мы даем. - Он встал. - Ладно. У нас есть выбор. Мы можем идти спать или можем послушать записи песен времен гражданской войны. - Он слегка покачался секунду, как стрелка прибора, потом стал абсолютно перпендикулярно.
- Нет, не сейчас, - возразил Грант. - Я так чувствую, что если услышу "Желтую розу Техаса" прямо сейчас, то сломаюсь и заплачу, как и в последний раз.
- Тогда я предлагаю шлепнуть по рюмочке, Декамерон, - сказал Фрэнк, направляясь на кухню. - А что ее семья?
Декамерон, Декамерон! Неожиданно подумал Грант со слепой пьяной яростью. Боккаччо, Боккаччо! Как-то, собираясь в летний лагерь, он назвал себя в учетной карточке Майклом Джереми Грантом, и его едва не отослали, пока он не согласился заполнить новую карточку. Очень немногие знали, как его зовут по-настоящему. И хотя журнал "Тайм" посылал репортера проверить свидетельство о рождении в суде Индианаполиса, чтобы сделать репортаж о Гранте в разделе театральной жизни, очень немногие читатели помнили его настоящее имя. Для всего мира и для читателей "Лайф" он был Роном Грантом. Он даже узаконил это имя. Но не для самого себя, не только для самого себя! Очень маленьким мальчиком он был Кэмом или Кэмми. Он до сих пор ненавидел высокомерие взрослых, использующих окончание "и" для маленьких. Когда ему было десять или одиннадцать лет, остроумные одноклассники год-два звали его Камерой. В высшей школе, где он мало играл в футбол, это был Дьек, который, конечно, неизбежно стал Дьяконом и это испортило всю высшую школу. В колледже он за это бил и дал себе прозвище Рон, которое неплохо срабатывало с девушками, по крайней мере до тех пор, пока он не делал ошибку, называя каждой новой любимой настоящее имя, при котором они взрывались золотистым, веселым, звонким и асексуальным смехом девушек из колледжа. Очевидно, его отец (которого он никогда хорошо не знал) был одним из тех тайных иконоборцев, среднезападных образованных людей, веривших (и ненавидящих) в общую фригидность местных женщин типа матери Гранта (которую он тоже никогда хорошо не знал). Но назвать беззащитное дитя Декамероном по любым причинам - это уж удар ниже пояса. Ясно, что это способствовало возникновению ужасного комплекса неполноценности, длящегося всю жизнь. Способствовало ли это ужасной гиперсексуальности в течение всей жизни? Грант знал многих мужчин, которые и ломаного гроша, кажется, не дали бы за тот или иной секс.
- Я мало знаю о ее семье, - сказал он. Он вдруг понял, что уже встал и идет на кухню. - Знаю, что ее отец был крупным бутлегером, но он умер. Похоже, она не в ладах с мамашей. Уф-ф. Она уверяет, что если б мы поженились, то мать подарила бы на свадьбу десять тысяч долларов.
Голова Олдейна чуть отдернулась от бутылки с бурбонским виски, из которой он наливал.
- Это хорошо, - сказал он.
- Должен признаться, меня это очень впечатлило, - стыдливо сказал Грант.
- Богатая жена не оскорбительна для писателя, - заметил Фрэнк, наливая теперь Гранту.
Он, понятно, намекал на себя, поскольку Мэри стоила что-то под миллион долларов. Грант знал историю о том, как Мэри в течение года охотилась за ним по всей Франции сразу после выхода его первого романа и пыталась выйти за него замуж, а он все отказывался, поскольку семья ее матери наняла частного детектива следить за ним, когда обнаружила, что она влюблена в него. С тех пор Олдейн стал главным.
- Тебе не нужно халтурить или писать для кино, - продолжал Олдейн. - Ты как драматург больше бабок заколачиваешь, чем я, писатель. Такие дела.
- Пусть так, все равно у меня ничего нет, - уныло сказал Грант.
- Может, тебе надо встретиться с ее матерью, - сказал Фрэнк и замолчал. - А что скажет об этом твоя приемная мать? Как ее зовут?.. Миссис Эбернати. - Под этим вопросом таился серьезный интерес.
- То же, что и любая мать. Я имею в виду, любая другая мать. Какого черта? От этого мало зависит. - Фрэнку и Мэри всегда нравилось поддакивать тому, что он говорил о приемной матери, не обращая внимания на возможные сплетни.
- Ну, - сказал Фрэнк, посмотрел сквозь бокал и восхитился увиденным. Неожиданно стакан выпал из рук и разбился. - Дерьмо! - сказал он и взял другой. - Ну, я начал говорить, что мне это нравится. Я бы мог даже сказать, что проникаю в вашу историю, твою и Лаки. Да, как ты хорошо знаешь, это в моем вкусе. Но я женатый человек, а ты - нет.
Грант наклонился очистить брюки от брызг виски и два не упал на осколки. Он, улыбаясь, выпрямился.
- Вот что я тебе скажу. Давай снова заснем на полу, будто мы снова школьники. Мне надо что-нибудь сделать. Хочется повыпендриваться. Помнишь ту дикую ночь?
Фрэнк Олдейн ухмыльнулся. Он вспомнил, как в тот раз Мэри утром нашла их уютно свернувшимися под большой шкурой белого медведя на полу в гостиной; они, полностью одетые, мирно спали.
- Не сегодня, - рассудительно сказал Олдейн. - Медвежья шкура в чистке. Ну, и разве ты забыл, что у тебя наверху Лаки?
- Боже мой! - ошеломленно воскликнул Грант. - Забыл! Действительно забыл!
- Забери стакан с собой, - сказал Олдейн.
Так и сделано. Когда он заполз в постель, она немедленно прильнула к нему, хотя и явно спала, и он увидел, что она спит обнаженной. Он мягко потряс ее за плечо.
- Как ты думаешь, может, я сексуально озабочен? - беспокойно прошептал он.
- Ну, если так, то и я тоже, - сонно пробормотала Лаки, - так что все в порядке.
- Тебя не обеспокоит, если мое имя - Декамерон?
- Мне наплевать, даже если тебя зовут Брандмайором, - пробормотала она.
Грант почувствовал, как поток облегчения обмыл его.
- Как я рад, что пружины не скрипят, - сказал он, нежно переворачивая ее на спину. Но когда он входил в нее, то думал: "Снова Хансель и Гретель".
- Ты слишком много пьешь, - сонно прошептала Лаки и поцеловала его в ухо, когда поднимала ноги и бедра, чтобы принять его. О, этот прекрасный запах лона открывающейся женщины!
Наверное, правда, что он слишком много пьет. Но это, кажется, не задевало его. Пока. Нечего беспокоиться, он любит, и он понимает, что должен что-то предпринять.
Большая часть воскресенья у всех у них ушла на проклятия по поводу субботнего вечера. И все же Фрэнк Олдейн встряхнулся и провел обещанный краткий курс внушения и вел его до обещанного конца, который стал открытием панацеи для Америки в суперорганизованном мире. "Внушение" было, главным образом, связано с молодым юристом, который был вчера у них на приеме.
- Ты его видел. Помнишь? Лестер Хортон? У тебя была возможность с ним поговорить?
- Темный и хрупкий? Похож на еврея? Нет, не очень. А что в нем такого?
- Этот молодой человек закончил юридический факультет Гарварда едва ли не самым блестящим выпускником всех лет. Сейчас он живет в Вашингтоне и связан с правительством. Да не просто, он очень близкий друг президента.
- Ну и?
Мгновенная пауза у Фрэнка была очень значительной.
- Как бы тебе понравилось, если б тебя как-нибудь пригласили провести годик в Рио в качестве Художника Соединенных Штатов в Бразилии? - лицо его триумфально сверкало.
- Ну, я не знаю, - осторожно сказал Грант. - Я никогда об этом не думал. Ты считаешь, такое может случиться?
Фрэнк энергично кивнул.
- Может. Это же проект Лестера, один из тех, что он выдает президенту.
- Ну, полагаю, неплохо бы, - все еще осторожно сказал Грант. - Но я не уверен, что для меня это было бы хорошо. Для моей работы. - Он глянул на Лаки.
- Я люблю Рио, - улыбнулась она.
- Ты и там была? - кисло сказал Грант. Она, счастливо улыбаясь, кивнула.
- При этой администрации, - поучающе сказал Фрэнк, - впервые в американской истории случилось так, что художник и интеллектуал может быть активным в правительстве.
- Думаю, это правда, - сказал Грант. - Но меня беспокоит мысль о художнике, который с чем-нибудь связан, с любой Администрацией, даже с любой нацией. Ты же знаешь о моей убежденности в том, что любой художник, по-настоящему ангажированный для чего-либо, для любой политики, даже для любой философии, становится ненужным и почти бесполезным, как только условия, создавшие его частную политику или философию, изменяются. Дерьмо, глянь только на всех этих писателей тридцатых годов!
- Послушай, - сказал Фрэнк. - Ты - один из немногих людей подлинной целостности. У твоей первой пьесы был огромный успех. Вся эта слава, успех, деньги не затронули тебя. Ты, как и я, знаешь, что они хотят попробовать решить почти неразрешимые проблемы и спасти хоть какой-нибудь смысл индивидуального скепсиса и свободного мышления в любом будущем обществе, которое мы уже созидаем сегодня, сейчас.
- Ай, я слишком циничен, - смущенно сказал Грант. - Со мной не будут разговаривать. - Он глянул на Лаки. - Все равно, мне бы отлежаться…
- Нет, мы должны это сделать. Мы за это отвечаем, - серьезно сказал Олдейн. - Этим людям впервые в истории нужны наши идеи, неважно, используют ли они их. Это не может обидеть, Мы обязаны помочь.
- Ты что, не понимаешь, что по самой сути это не важно? Все, чистая масса любого общества всегда неоригинальна, лишена воображения, консервативна. Самая суть того, что ты и я, художники, хотим изменить в людях, чтобы сделать их лучше, противоречит тому, что люди хотят менять. Другого пути нет. Ты и я, следовательно, вынуждены обращаться к будущим, нерожденным поколениям.
- Но сейчас мы можем, по крайней мере, советовать, - сказал Фрэнк.
- Да! Давай! Что советовать? И быть услышанным? Не-е-е.
- Ладно, все равно я дал Лесу Хортону твой адрес, - сказал Фрэнк. - Выслушай его.