Через час обсуждений, подготовки, работы с эскизами я все же оказалась на кушетке – с обнаженной левой рукой, до времени укрытой пледом. Кушетка была застелена одноразовой прозрачной простыней. В целом я чувствовала себя вполне комфортно. Иван показал Андре внушительную коллекцию сертификатов и наград, устроил ему ликбез относительно ухода за татуировкой. Предупредил, что первое время мочить ее водой нельзя и, принимая душ, стоит оборачивать рисунок пищевой пленкой. Нельзя купаться и в соленой морской воде – ха-ха, не подвергать воздействию прямых солнечных лучей – еще раз ха-ха, ведь в Москве осенью особо не позагораешь, не то что во Французской Полинезии. Откуда тут палящее солнце? Дезинфекция и уход. Андре слушал с вниманием, подозрительным для профессионального хирурга, но я знала, что он наслаждается – это было своего рода прелюдией, и если он прекрасно понимал, что происходит, то я с каждым словом пугалась все больше. До этого момента я представляла татуировку как нечто никак не связанное с медициной. Теперь я точно знала, на что иду, и Андре это полностью устраивало.
– Готова? – спросил он, протягивая мне ладонь. Я взяла его руку и почувствовала, как она тепла.
– Ты решай. Это твой сюрприз.
– Это твое тело, – возразил он, и я только молча улыбнулась и покачала головой. Акт капитуляции. Андре облизнул губы и кивнул Ивану. Тот невозмутимо расставлял какие-то приборы и баночки на стойку рядом с моей кушеткой. Когда он достал татуировочную машинку, я невольно сжалась. Прибор чем-то напоминал змею или, скорее, жужжащее стоматологическое чудовище. В определенном смысле даже звук был похожим.
– Расслабься, птица! – сказал Андре и сжал мою ладонь чуть сильнее. Я кивнула. Иван спросил, хотим ли мы, чтобы он включил музыку. Андре покачал головой. Это было странно, наверное, сидеть в тишине, но я знала, для Андре я и была музыкой. Мы не сводили друг с друга глаз.
– Это лучше, чем кольцо, правда?
– Правда, – кивнул он.
– Это не смогут забрать в полицию, как доказательство, – улыбнулась я после того, как первые, самые болезненные в своей неожиданности уколы прошли под мою кожу. Иван попросил разрешения и надел наушники. Он привык работать под музыку. Мы не возражали, так мы могли побыть наедине. Андре сидел рядом, стирал пот с моего лба, целовал мою ладонь, успокаивал меня, когда я невольно вздрагивала от боли, подносил мне воду. К концу второго часа Иван предложил разбить работу на два сеанса, сказав, что потребуется еще как минимум полтора часа, и что выдержать три с лишним часа человеку неподготовленному обычно трудно. Андре спросил меня, но я отказалась что-либо решать.
– Я поступлю, как ты мне скажешь, – ответила я.
Андре задумался, приложил руку к моему лбу, пытаясь определить температуру.
– Как ты себя чувствуешь?
– Восхитительно, – заверила его я. Рука горела так, будто ее искусали миллионы муравьев, но сама боль была несильной, переносимой. Андре кивнул и велел Ивану продолжать. Сам он почти не отходил от меня, только пару раз, чтобы кому-то позвонить и еще, чтобы вызвать машину. От усталости и с непривычки я почти засыпала, организм перестал воспринимать боль, как нечто чужеродное, я словно срослась с нею, и каждый раз, когда я открывала глаза или вздрагивала, я наталкивалась на темный медовый взгляд, полный смутных обещании и… любви?
Через два с лишним часа мы уезжали из тату-салона на черной машине отца Андре. Андре прижимал меня к себе, стараясь аккуратно обходить место свежей татуировки, а его глаза выдавали такие чувства, что мне становилось одновременно страшно и весело, как бывает на аттракционах, когда предстоит лететь вниз с огромной скоростью.
– Мы поженимся в Москве, и как можно скорее, – сказал Андре мне, когда темная тонированная машина везла нас в неизвестном для меня направлении. Я только кивнула.
* * *
Уже темнело, и серая мгла сменилась разноцветным сиянием огней, слегка приглушенным из-за плотной тонировки стекла. Мы с Андре сидели на заднем сиденье, невозмутимый водитель этого элитного такси за весь путь так ни разу и не обернулся на нас. Мы ехали недолго, лишь раз остановившись около аптеки, где Андре купил препараты, которые нужны были для ухода за татуировкой, а также те, что могли понадобиться в определенных случаях, те, что вряд ли когда пригодились бы, и наконец, те, что не понадобились бы никогда. Я рассмеялась, когда увидела пакет, с которым Андре нырнул обратно в машину.
– Ты собираешься на войну? Будешь лечить раненых?
– Мне хватает тебя, – спокойно ответил Андре, а затем повернулся ко мне и многозначительно произнес: – И потом, ты не знаешь, что я собираюсь с тобой делать.
Рядом со мной снова сидел мой демон-искуситель, которого я почти потеряла в московских сумерках. Андре улыбнулся только краешками губ и положил ладонь мне на ногу, опустил чуть ниже, между ног. Я постаралась дышать ровнее, но весь этот день, все пережитое в темно-синем, цвета индиго, салоне тату будило меня, волновало, вызывало эмоции, которых я и сама не понимала до конца. При каждом движении место с татуировкой отзывалось легкой болью под мягкой хлопковой тканью рубашки Андре – мой собственный свитер был решительно забракован Иваном. Контакт с шерстью в первые дни был противопоказан, даже несмотря на то, что тату укрыли какой-то специальной заживляющей пленкой.
– Куда мы едем? – спросила я, наконец.
– Мы почти приехали, – ответил Андре, и действительно, через насколько минут автомобиль остановился напротив кованых ворот небольшого особняка, заставившего меня усомниться, что я все еще нахожусь где-то в Москве.
– Что это за место? – спросила я.
– Кажется, Орел, – ответил Андре, чем поставил меня в полнейший тупик. Я выглянула из машины: на улице было совсем уже темно, но широкая улица освещалась придорожными фонарями. По каждой стороне улицы шли деревенские дома, только деревня была… в стиле какой-нибудь Барвихи. Роскошные особняки, высоченные сосны, раскрасневшиеся клены и все еще зеленые дубы – все это делало версию с городом Орлом крайне сомнительной. И ведь не на самолете добирались. Шум, долетавший до нас издалека, говорил, что мы все еще в черте первопрестольной.
– Сокол, – подсказал нам водитель, передавая Андре какую-то черную сумку. Это было единственное слово, сказанное водителем за всю поездку. Я пыталась сопоставить свои представления о шумной станции на Ленинградском шоссе, и роскошной респектабельностью этого квартала.
– Кажется, когда-то это место называли поселком художников, – сказал Андре, – а теперь вот.
– Да уж, не всякий Пикассо сможет позволить себе тут жить, – улыбнулась я, выходя на прекрасный внутренний двор перед домом.
– Пикассо, вообще-то, был очень богатым человеком. А тут живет мой отец.
– Ты что? Ты не мог меня предупредить, что мы едем к нему в гости? – заволновалась я, и Андре мягко рассмеялся. Он забрал черную сумку с переднего сиденья, отпустил водителя и дал мне вдоволь насмотреться на дом. В отличие от восхитительного, уютного особняка Габриэль, московский дом отца Андре выглядел отчужденно и строго. Высокий порог, лестница, с которой так и боишься навернуться, прямые линии дорожек, сплошные, непроницаемые заборы вокруг. Этот дом словно всеми силами старался показать, что он – крепость, и вполне преуспел в этом.
– Мой отец не живет тут постоянно, слишком далеко от центра. У него квартира недалеко от этого магазина… как же его… такой безумно дорогой магазин, куда все туристы ходят фотографироваться. Рядом с Большим театром.
– ЦУМ, – подсказала я.
– Ах да, я помню, там три какие-то буквы, – рассеянно кивнул Андре, и я прыснула. Его знакомство с Москвой было настолько шапочным, что это открывало настоящий простор для фантазии. – В общем, пока мы здесь, отец оставил дом нам. Пока мы не определимся, где будем жить.
– А чем тебе не понравилось у меня? – спросила я, чтобы просто подразнить его, но Андре повернулся ко мне и ответил со всей серьезностью:
– Мне не понравилось, и точка. Просто потому, что это – не мое место. И потом, эта твоя квартира – коробка, а я не люблю коробки.
– Ты просто неженка.
– Да, Даша, я неженка и собственник. И все, что принадлежит мне, включая тебя, должно быть под моим контролем, – ответил он, заводя меня по лестнице внутрь. Я была рада, что в этом жилище никого нет: никакой прислуги, поваров, камердинеров или кого там еще держат в подобных домах. Высокие потолки улетали почти в небеса, стены разлетались в стороны, и в одной прихожей этого дома можно было поместить две моих "коробки". А вот окон тут почти не было, что создавало одновременно ощущение слишком замкнутого пространства, а, с другой стороны, давало чувство безопасности, которое особенно хорошо, если ты преступник, прячущийся от всего света.
– Ты голодна? – спросил он, проходя через просторную гостиную в кухню. Было видно, что Андре хорошо знаком с этим домом, и я подумала, что тут, наверное, он и провел часть своего детства. Я так мало знала о его отце, о том, как тот разошелся с матерью Андре, о том, как сам Андре перенес это событие, поместившее его не только между двумя людьми, но и между двумя государствами.
– Я бы могла что-то съесть, – сказала я тихо, вспомнив, что не ела весь день.
– Это хорошо. Я покормлю тебя, – ответил Андре, повернувшись ко мне. – Только сначала я хочу, чтобы ты разделась.
– Что? Прямо тут? – испугалась я. За каждым углом в доме мне мерещились непрошенные гости, чужие взгляды.
– Прямо тут, – кивнул Андре и выжидающе посмотрел на меня, остановившись в проходе на кухню.
– А ты не боишься папарацци? – слабо возразила я, и Андре хищно улыбнулся. – Или того, что твой отец придет?