Пацаны зареготали. И я совсем стушевался. Зойка и вправду смотрела на меня как-то по-особенному. Будто хотела сказать мне что-то очень важное, но не решалась. И еще в ее глазах порой читалось сожаление. Так обычно смотрят на тяжелобольных или дебилов. Но я вроде не относился ни к тем, ни к другим. Почему Зойка так смотрела, я предпочитал не думать.
А тут, услышав последние слова Марины, вспомнил ее взгляд. И меня обожгла догадка: Зоя всем своим видом давала понять, что выбрала меня. Неужели Мишка прав?
Я неловко повернулся и задел пустое ведро, стоявшее рядом на стуле. Оно хлопнулось о пол - звук получился такой, будто ударили в колокол. Вдобавок ко всему ведро перевернулось на бок и, бренча дужками, покатилось по коридору в сторону Дуськиной лежанки. Кошка, растревоженная шумом, вскочила, истошно замяукала и, увернувшись от надвигавшегося на нее ведра, кинулась в кухню.
- Что там такое? - вскрикнула мама. - Кто там?
Я не стал дожидаться, пока мама выйдет из кухни и обнаружит меня. Быстрая, тихая, на одних цыпочках пробежка - и вот я уже лежу в своей постели, как ни в чем не бывало.
Мама вышла в коридор, включила свет.
- Никого, - удивилась она. - Наверное, Дунька ведро уронила. Вскочила на стул и спихнула его, дуреха. Вон как сама перепугалась.
Марина тоже вышла в коридор. Женщины пожалели перепуганную бедолагу Дуньку, зачем-то поговорили о погоде: духота, мол, стоит, хорошо бы хоть немножко пошел дождик, чтобы освежить воздух; потом вспомнили, что обеим завтра на работу, время позднее, надо спать. А посидели они славно - стоит еще раз такой девичник устроить, и вино замечательное, совсем не пьяное… Ну, что? Спокойной ночи? Да, спокойной ночи!
Я слышал, как мама еще немного задержалась на кухне: звякали вилки, тарелки, стекло - наверное, она складывала посуду в тазик, чтобы я утром сразу увидел: надо мыть! Потом она погасила свет и ушла к себе в комнату. Я облегченно вздохнул: кажется, они не догадались, что я нечаянно подслушал их разговор. И тут осторожно открылась дверь ко мне, и в лунном сиянии возникла Марина.
- Не спишь? - спросила она.
Я крепко-крепко сжал ресницы и не ответил ей.
- Ты что-нибудь слышал? - продолжала она. - Не притворяйся! Я нашла фонарик. Ты с ним во двор выходил, правда?
Фонарик в самом деле остался лежать в коридоре. Я забыл захватить его, когда ретировался в свою комнату. Ну, и растяпа!
- Давай договоримся, - предложила Марина. - Никому никогда не расскажешь о том, что я твоей маме говорила. Особенно - Володе. Даешь слово?
Я по-прежнему сжимал ресницы и делал вид, что крепко сплю. Как младенец.
- Ладно, - усмехнулась Марина. - Спи. Знаю, что ты не болтун.
Она положила злосчастный фонарик рядом с моей подушкой и тихонько прикрыла за собой дверь. Но мне чудилось, что Марина все-таки не ушла, притаилась где-то в комнате.
Я приоткрыл глаза: в жемчужно-сером свете, падавшем из окна, вся комната - как на ладони. Марину я не увидел, но - хоть умри! - она находилась где-то тут: я слышал ее легкое дыхание, деревянные половицы - чу! - напряглись и вздохнули под ее ногами; в воздухе витал ее аромат: тонко пахло зеленью, солнцем и яблоками - теми яблоками, упругими и сочными, которые только что упали в траву, и от удара о землю хоть на одном из них обязательно трескалась кожица: выступившие капельки сока, вначале прозрачные как слеза, постепенно становились светло-коричневыми. Они застывали на трещинке подобно сукровице на разбитой коленке или руке. На побитые плоды слетались осы лакомиться застывшим соком. Мне тоже нравились такие яблоки: они были ароматнее и слаще обычных.
Я знал, что Марина специально обрывает с наших яблонь молодые листочки, сушит их на подоконнике, потом смешивает с какими-то травами - получается сбор, который она заливает кипятком. Полученным настоем она мыла голову, и ее волосы пропитывались ароматом нашего сада - тонкий, чуть слышный запах усиливался, стоило ей только поправить прическу.
И все-таки, внимательно осмотрев комнату, Марины я не обнаружил. Она ушла, и она осталась: в воздухе витал ее аромат.
Я не заметил, как уснул. И приснился мне сон. Будто я уже взрослый. Возрастом, наверное, как Володя. Себя я не видел, просто ощущение такое: уже не мальчик, потому что встречные девушки с интересом смотрели на меня, подталкивали друг дружку локтями и громко смеялись. Они почему-то всегда громко смеются, если хотят привлечь внимание парня. Или поют. Как, например, Зойка. Или могут спросить о чем-то: скажите, который час, или - где тут улица Советская, или - нет ли у вас, молодой человек, двух копеек: надо позвонить, а гривенник никто не может разменять… Но девушки не приставали ко мне с такими просьбами. Они просто смотрели на меня, и я понимал, что интересую их. Значит, я уже взрослый и, может, даже такой же симпатичный, как Володя. Или папа. Или дядя Иван. Неважно, в общем. А важно то, что мне как-то все равно, смотрят мне вслед или нет, и самому ни разу не захотелось обернуться…
Я шел по знакомым улицам, с кем-то здоровался, кого-то обходил стороной, насвистывал непонятно какую мелодию, то веселую, то грустную, и был полон какого-то странного, томительного ожидания. Мне казалось, что сейчас, вон за тем поворотом я встречу кого-то очень мне нужного. Но за поворотом я никого не увидел, и я шел дальше - сам не знаю, куда.
"Привет - привет… Как жизнь? Да ничего… Давно тебя не видела, очень рада. Да, конечно, я тоже рад, но спешу, извини… Как-нибудь потом, в другой раз… Привет-привет… Здравствуй - прощай… Да - нет… Пока-пока…" Ни с кем разговаривать не хотелось. Меня влекло куда-то прочь с центральной улицы в тихие переулки, заросшие лебедой и одуванчиками дворики, в поселковый парк, где по воскресеньям на танцплощадке играл оркестр, а сейчас царили покой и безмятежность.
Я поднял голову. Высоко в небе над поселком в синей лазури парил ястреб, казавшийся таким одиноким, что мне немедленно захотелось составить ему компанию. Я оттолкнулся от земли и взлетел. Умение летать не удивило меня. Оно показалось мне чем-то таким же естественным, как ходить, бегать и прыгать.
Я даже не махал руками - просто поднимался все выше и выше, а потом попал в поток теплого воздуха, пахнущего черемухой и мокрой травой. Запах был приятный, волнующий. От него почему-то сладко замирало сердце, и я лег на воздушную струю так, как ложатся на воду: раскинул руки-ноги и покачивался, глядя на парящего надо мной коршуна. До него все еще оставалось большое расстояние. Снизу люди что-то кричали мне, но я не вслушивался в слова. Мне не хотелось их слышать, тем более - что-то отвечать. Я наслаждался покоем, солнцем, свежим ветром. И мне было хорошо. Почти хорошо. А чего не хватало, я и сам не знал. И тут я вдруг заметил, что коршун совсем не коршун. Птица сделала круг, второй и, когда приблизилась ко мне, оказалась девушкой. Она помахала мне рукой: "Я тоже умею летать. Привет!".
Я никогда не встречал в небе летающих людей и потому удивился, что кто-то тоже может запросто кувыркаться в сияющей лазури. Но больше всего меня поразило, что девушка походила на Марину. Мне стало весело и страшно. Я и подумать не мог, что на свете есть еще одна Марина. Правда, она какая-то чуть-чуть другая: волосы светлее и длиннее, на правой щеке - маленькая родинка, какой у Марины не имелось, и глаза - ласковые, добрые, без тех серебристых льдинок, которые иногда мерцали во взгляде нашей квартирантки.
- Хорошо, что ты прилетел, - заметила девушка. - Я ждала тебя.
- Ты давно летаешь? - спросил я. - И кто тебя научил?
- Никто, - она рассмеялась. - Я сама всегда умела. Что тут удивительного? Захотела летать - и лети!
- Но другие не умеют, - возразил я. - Наверное, им скучно жить.
- Невесело, ты прав, - поддержала она. - Все люди с рождения крылаты. Они сами разучились летать.
- Разве можно разучиться летать? - удивился я. - Это же - как дышать!
- Но даже дышим мы по-разному, - снова засмеялась девушка. - Ты просто еще не знаешь.
- А надо знать?
- Надо, - серьезно ответила она. - Надо знать, чтобы всегда дышать полной грудью.
- Это само собой получается, - возразил я.
- Ты еще маленький, - снова рассмеялась девушка. - Как я раньше не заметила? Мы рано с тобой встретились.
- Я не маленький, - возмутился я. - Разве ты не видишь?
Девушка взмахнула руками, как крыльями, и поднялась еще выше. Ее белые одежды развевались, и вся она походила на женщину с картинки в папиной книге о древнегреческих мифах. Мне не разрешалось ее брать: мама считала, что иллюстрации в ней слишком уж откровенные, еще, мол, подействуют на мальчика в нежелательном направлении. Что мама имела в виду, она не уточняла. А папа иронично качал головой и усмехался: "Искусство не может испортить. Древние превосходно изображали красоту человеческого тела. Что может быть порочного в прекрасном?". Мама с досадой махала рукой и, озираясь на меня, шептала папе: "Рано ему об этом знать…". Я все слышал из своей комнаты, но вида не подавал.
Та сияющая, прекрасная воздушная женщина звалась Музой. Она прилетала к поэтам и помогала им писать стихи.
- Но я не Муза, - девушка прочитала мои мысли. - Я - просто я и никто больше. Ты видишь меня такой, но на самом деле ты видишь то, что хочешь видеть. И пока ты этого не поймешь, останешься маленьким, даже если тебе исполнится сто лет.