Проснулся я, потому что захотел в туалет. Взял фонарик и, оступаясь спросонья с деревянного настила-дорожки в мокрую траву, побрел в дощатый туалет. Там в углу сплел паутину большой черный паук. Я его побаивался: пацаны говорили, что у пауков ядовитая слюна, и если они укусят, то помрешь в страшных мучениях.
Несколько раз я сбивал паутину, но паук снова и снова старательно восстанавливал ее. Нападать на меня, чтобы отправить на тот свет, он явно не хотел, и я постепенно свыкся с его присутствием в туалете. Но все равно побаивался.
Однако сейчас я даже не обратил на паутину никакого внимания. Меня занимало совсем другое. На светящуюся линзу фонарика, который я положил на бок рядом с собой, тут же села маленькая ночная бабочка, серая, невзрачная, с большим толстым животиком. Но каким фантастичным получилось ее отражение в круге света на стене!
Луч фонарика, как рентгеновский аппарат, высветил и увеличил через линзу крылья бабочки, сочленения ее лапок, темное туловище, в котором что-то трепетало, - наверное, сердце. Каждая точка и черточка крылышек, отраженных на стене, выглядели расплывчатыми, как будто акварелью капнули на мокрую бумагу, отчего рисунок приобретал фантастический вид: бабочка двигала крылышками - и размытые очертания менялись, перетекали друг в друга, волновались, будто подводные заросли неведомых растений. Ее усики свивались и снова распрямлялись, превращаясь на стене в двух змеек.
Обыкновенный мотылек представал большим странным существом. Ну кто бы мог подумать, глядя на серую козявку, что она способна превратиться в нечто загадочное? Если бы не линза фонаря, то я бы тоже никогда ничего подобного не увидел. Значит, мы не всегда видим то, что есть на самом деле? Привычное потому и привычное, что не пытаешься взглянуть на него как-то по-другому.
Потревоженный паук зашевелился в своей паутине, а, может, его заинтересовала бабочка на фонарике. С паутины на меня упало несколько холодных капель росы. Я поежился, схватил фонарик и выскочил из туалета.
Мама и Марина все еще сидели на кухне. Кажется, они даже не обратили внимания на то, что я выходил на улицу.
- Сама не пойму, почему у всех мужчин, которые меня любят, жизнь не складывается, - говорила Марина. - Мне это и цыганка нагадала. Только я тогда не поняла смысла гадания. Представляете, Лиля, она раскинула карты, посмотрела в них, потом - на меня, жутко так взглянула, смешала все карты и сказала: "Ничего я тебе не скажу. Не надо тебе будущее знать. Одно только скажу: останешься с тем, кого сама полюбишь. А будет ли он тебя любить - о том не скажу, сама узнаешь…".
- Странно, - задумалась мама. - Если у мужчины сердце к женщине не лежит, то какая тут любовь?
- Все может быть, - ответила Марина. - Например, расчет. Говорят, что некоторые женятся на красивых женщинах только лишь из-за престижа.
- Ну что ты, - отмахнулась мама. - Может, где-нибудь в Америках без любви обходятся, а у нас - совсем другое дело: брак по расчету - пережиток, никто не заставит женщину выйти замуж насильно.
- А если она сама любит того, который ее не любит? - спросила Марина. - Но, допустим, он как честный человек обязан на ней жениться…
- В том смысле, что она от него забеременела? - уточнила мама.
- Ой, Лиля! - рассмеялась Марина. - Мы такие пьяные, целую бутылку вина выпили и оттого всякие глупости сейчас говорим…
- И ничего не глупости, - воспротивилась мама. - Если хочешь знать, то пока я Пашку под сердцем носить не стала, мой-то и не думал предлагать руку. А как узнал, то, знаешь, особой его радости я не почувствовала: он, оказывается, собирался еще в институт поступать учиться, мало ему техникума, видишь ли. Но все же не сказал, что ребенок помехой будет - мы расписались, муж за двоих работал, старался, заочно в институт поступил. Тяжеловато, конечно, ему пришлось: с утра до ночи вкалывал, потом - помогал Пашкины пеленки-распашонки горячим утюгом гладить, чтоб никаких микробов на них не осталось, за полночь над учебниками сидел, зубрил всякую премудрость. Я тоже ему помогала: набело переписывала его рефераты и контрольные работы. Ничего, все осилили. Муж теперь у меня ученый. Не то, что я. Но я из-за Пашки учиться дальше не пошла.
- Лиля, все говорят, что вы - хорошая медсестра, - заметила Марина. - Может, это и есть ваше призвание.
- А я хотела врачом стать, - вздохнула мама. - Но получилось так, как получилось. После медучилища приехала сюда по распределению, думала: год-другой отработаю, а там в мединститут документы подам. А тут на мою бедную головушку свалилась любовь в виде молодого специалиста, - мама засмеялась. - Ну, ты понимаешь, Марина, что в таких случаях бывает: закружилась головушка-то, я сама не своя, только стоит о Василии подумать - сердце птичкой в груди бьется, он для меня - все на свете, и лучше его никого нет. До сих пор, Марина.
- Счастливая вы, Лиля, - покачала головой Марина. - У вас с Василием полная взаимность. А вот я саму себя никак не пойму. Сначала мне кажется, что люблю человека, а потом оказывается, что это и не любовь вовсе, а только кажется. Мираж какой-то. Выдумка. Потребность в чувствах, но не сами чувства.
- Мудрено ты говоришь, - голос у мамы стал напряженным; он у нее бывает таким, когда она чего-то не понимает или думает, что ее разыгрывают. - Что значит - потребность в чувствах?
- А давайте еще выпьем, - предложила Марина. - Посмотрите, мы с вами даже и половину бутылки еще не осилили. Выпьем, и я что-то расскажу.
Я слышал, как горлышко бутылки звякнуло о бокал, полилась струйка вина, потом тихонько звякнул другой бокал. Женщины молчали. Мне казалось, что сейчас они произнесут какой-нибудь тост - так вроде бы полагается у взрослых, но молчание у них затянулось. Наконец, Марина предложила:
- Ну, Лиля, каждый - за свое! Прозит!
Что значит "прозит", я тоже не знал. Но решил, что слово обозначает, видимо, что-то типа "ну, будем!" - так обычно мужики говорили, когда выпивали за игрой в домино.
- Ага, - отозвалась мама. - Будем!
Они выпили, помолчали. Наверное, закусывали: застучали вилки о тарелки, что-то мягко упало на пол, - скорее всего, кусочек хлеба. Мама засмеялась:
- Ну, всегда так: не поваляешь - не съешь.
Марина молчала. Наверное, она улыбнулась маме в ответ. Она, если не знала, что сказать, всегда улыбалась - как-то беспомощно, стесняясь.
- Готова? - спросила мама. - Ты мне хотела что-то рассказать.
- Потребность в чувствах есть у каждого, - начала Марина. - Только не каждый способен отличить их от самого чувства. Вот нам с детства внушают, что без любви прожить нельзя? Мол, любовь - то, что движет солнце и светила, как сказал какой-то великий поэт, кажется, Данте…
- Он самый, - подтвердила мама. - Василий мне декламировал его стихи. Хорошие! Мне нравятся.
- Девчонкой я только и слышала о том, что самое лучшее на свете - любовь, - продолжала Марина. - Родители мне всякие книжки подсовывали: "Алые паруса", например, или "Первую любовь" Тургенева, заставляли "Пер Гюнта" слушать, восхищались Пенелопой из "Одиссеи": вот, мол, какова сила любви - дождалась своего любимого мужа, не согласилась выходить замуж, верность ему сохранила…
- А что ж в том плохого?
- Да, может, и нет ничего плохого, - Марина рассмеялась по-русалочьи заливисто. - Только, знаете, Лиля, я вдруг представила: Пер Гюнт прошел огонь, воды и медные трубы, женщин он имел не сосчитать, а дома его ждала дурочка, которая за это время состарилась, - и что же? Вот счастье-то, принять мужчину, который свои лучшие годы провел не с ней. А тот же Одиссей? Можно подумать, что он хранил верность бедной Пенелопе, которая без него взвалила на плечи все тяготы и беды жизни. Она, конечно, дождалась его. Ну, сами, Лиля, подумайте: Пенелопа за годы его отсутствия из красавицы тоже превратилась в стареющую женщину. Лучшие годы позади, у нее, скорее всего, уже климакс, извините - какая тут любовь?
- Любви все возрасты покорны, - усмехнулась мама. - Мужчины так уж устроены, что не всегда приходят к своей женщине сразу. Они не любят прямые дороги, вечно их заносит на обходные тропинки…
- Да вы философ, Лиля, - кивнула Марина. - Вот и я подумала почти о том же самом. Но у меня возник совсем простенький вопрос: почему мужчинам разрешается многое, а женщинам - нет? Несправедливость какая-то. И почему я должна радоваться, что какой-то прыщавый юнец соизволил обратить на меня свое благосклонное внимание? Может, я поступила по-дурацки, но, знаете, когда одноклассник - его звали Миша - начал мне писать всякие записочки, я его высмеяла. Взяла и прочитала всему классу на переменке его стихи, посвященные мне: "О, юная богиня, ты лучше всех на свете - это понимают даже дети…". Ну, и все в том же духе. Нескладушки такие. Может, и от души он писал, но - банально. А мне казалось, что в любви никакой банальности не бывает. Она уникальна и неповторима.
- Зачем же ты так его опозорила? - спросила мама. - Он ведь тебе открылся, и он не предполагал, что ты высмеешь его таким образом. Лучше бы уже сказала, что он тебе не нравится, и все.
- А я говорила, и не раз, - Марина вздохнула. - Мишка ничего не захотел понимать. Знаете, что он мне заявил: "Все равно ты будешь моей!". Ах, так?! Он меня рассердил: что я, вещь какая-нибудь, чтобы быть чьей-то? Но Мишка считался, что называется, первым парнем: девчонки просто с ума по нему сходили - он и спортсмен, и отличник, и ростом выше всех других пацанов, и усы у него уже в восьмом классе пробились, и, как говорили, к десятому классу он перепортил нескольких своих воздыхательниц, представляете?