Прошла неделя.
Алатея пришла в четверг. С утра я нервничал - и злился на это, но единственное, чего я смог добиться, это внешней сдержанности, не сумев победить самые чувства. Я совсем спокойно сидел в своем кресле, когда открылась дверь и вошла она - миниатюрная фигурка вся в черном. Несмотря на отсутствие крепа и на то, что все было самого дешевого свойства, видно было, что это французский траур, то есть, что все вещи были к лицу их обладательнице. С простенькой, маленькой шляпки свешивалась вуаль. Я чувствовал, что ей пришлось купить все это в готовом виде, чтобы одеть на похороны и что, по всей вероятности, она не могла позволить себе, кроме того, специально предназначенное для работы платье, так что теперь на ней лежал тот неуловимый отпечаток элегантности, который я заметил в воскресенье в Булонском лесу. Черное очень шло к ее прозрачной белой коже и, казалось, выделяло светлую бронзу ее волос. Из-за ушей выскальзывали непокорные завитки, но желтые роговые очки были так же непроницаемы, как всегда, и я не мог разглядеть, были ли ее глаза печальны или нет; ее рот был твердо сжат, как всегда.
- Я хотел выразить вам свое сочувствие, - немедленно сказал я. - Я так жалел, что не знал вашего адреса и не мог сделать это раньше, мне хотелось послать вам цветы.
- Спасибо, - только и ответила она, но ее голос слегка задрожал.
- С моей стороны было так глупо не спросить вас прежде о вашем адресе, вы могли счесть, что я равнодушно и небрежно отношусь к вам.
- О, нет!
- Может быть, вы скажете мне теперь, чтобы я знал его на будущее время.
- Это бесполезно, мы собираемся переехать и не знаем еще точно куда.
Я чувствовал, что не смею настаивать.
- Тогда может быть, есть место, через которое можно было бы наверняка известить вас? Если бы я знал где найти вас, я попросил бы вас сегодня придти в мою парижскую квартиру, а не сюда.
Минуту она молчала. Я видел, что загнал ее в угол, и чувствовал себя ужасной скотиной, но так как я сказал все это совершенно естественно, как подобает хозяину, не представляющему, что может существовать какое-либо нежелание дать просимые сведения, то чувствовал, что мне надо продолжать в том же духе, чтобы не возбудить ее подозрений.
Через некоторое время она назвала писчебумажный магазин на Авеню Моцарт.
- Я прохожу там каждый день, - сказала она.
Я поблагодарил.
- Надеюсь, что вы не поторопились вернуться к работе. Мне это очень неприятно, так как, быть может, вы хотели бы еще остаться дома.
- Нет, это не имеет значения. - В ее голосе звучала бесконечная усталость и безнадежность, которых я никогда еще не слышал, это растрогало меня до того, что я выпалил…
- О, я так беспокоился и так жалел! Две недели тому назад я видел вас в Булонском Лесу во время грозы и старался подъехать к дороге, которую, как я думал, вы должны были пересечь, чтобы предложить вам вернуться в моем автомобиле, но пропустил вас. Быть может, ваш брат тогда и простудился?
В ее голосе зазвучало рыдание.
- Да… может быть… может быть, вы не будете иметь ничего против, если мы не будем разговаривать, а сразу начнем работу?
- Простите! Я хотел только, чтобы вы знали, как я сожалею. Если только существует что-нибудь, что я мог бы сделать для вас, не разрешите ли вы…
- Я ценю ваше желание, вы очень добры, но право ничего такого нет. Мы собирались переделать последнюю главу. Вот старая, пока вы просмотрите ее, я сниму шляпу.
Конечно, я не мог сказать ничего больше. На стол в той комнате, где она пишет на машинке, я велел поставить большой пучок фиалок - первых оранжерейных, которые можно было достать в Париже и в них всунул свою карточку с выражением сочувствия.
Когда она без шляпы вошла в комнату, ее щеки под очками горели и все, что она сказала было - "Спасибо", и тут я увидел маленькую влажную полоску, тянувшуюся из под роговой оправы. Никогда в жизни я не испытывал еще такого искушения схватить ее в свои объятия. Я страстно желал прикоснуться к ней, как-нибудь выразить как я сочувствую ее скорби.
- Мисс Шарп, - вырвалось у меня, - я ничего не буду говорить потому, что вы не хотите этого, но это не потому, что я не чувствую, я… я ужасно сожалею. Может быть, я могу послать немного роз вашим… вам домой… гм… может быть, у вас найдется кто-нибудь, кому они понравятся… цветы такая славная вещь. - Я сразу же почувствовал неуместность слова "славные", но не мог уже изменить его.
Полагаю, что несмотря на это, моя неловкость немного помогла - благодаря своей тонкой чувствительности она поняла, что это происходило оттого, что я с таким нервным беспокойством старался утешить ее. В ее голосе послышалась значительно более мягкая нота.
- Если вы позволите, я возьму с собой фиалки, - сказала она. - Пожалуйста, не беспокойтесь больше обо мне - и давайте начнем работу.
Мы занялись последней главой.
Я заметил, что ее руки уже не так красны. Думаю, что я становлюсь восприимчивым к тому, что называется "атмосферой". Я чувствовал в воздухе беспокойство, а также то, что Алатею больше не окружает ее обычная невозмутимость, внушавшая мне раньше такое уважение к ней. Я сознавал, что все во мне кипит, что мой единственный глаз, устремленный на нее, полон любви к ней и что в моем воображении возникают сцены наслаждения, в которых принимает участие она. Думаю, что эти волны достигли ее, благодаря тому, что она не вполне владела собой; я знал, что она напрягает всю свою волю, чтобы сосредоточиться на работе и также волнуется, как и я сам.
Но почему волновалась она? Нервничала ли она, как последствие совершившихся событий, или я причинял ей какое-либо личное беспокойство? В тот момент, когда я почувствовал последнее, мною овладело торжество и уверенность. Я пустил в ход всю свою хитрость, старался быть остроумным, вызвал ее на разговор относительно нелепой книги и не имевшей никакого значения мебели, заставил ее высказать свое мнение относительно стилей и узнал, что она лично предпочитает простой стиль Королевы Анны. Я знал, что она уступает мне и говорит с меньшей натянутостью благодаря тому, что она ослабела от горя и, быть может, от недосыпания. Я знал, что это происходит не оттого, что она забыла про чек Сюзетты или дружелюбнее настроена ко мне. Я знал, что нечестно пользуюсь своим перевесом над ней, но продолжал - (в конце концов, мужчины - только животные) - и наслаждался своею властью каждый раз, когда получал малейшее указание, что властвовал над нею. Я даже потерял часть своей робости. Знаю, что если бы только я стоял на двух ногах и смотрел бы двумя глазами вместо одного, уже то утро кончилось бы тем, что я, не взирая ни на что, схватил бы ее в объятия, но так как я был прикован к креслу, она могла оставаться вне досягаемости и храбро фехтовать со мною посредством молчания и натянутых ответов. Но, во время завтрака, на моей стороне был значительный перевес - я заставил ее что-то почувствовать, я уже не был более ничтожеством, с которым не считаются.
Ее кожа так прозрачна, что ее окраска меняется при каждом новом переживании. Я люблю наблюдать ее. Какое счастье, что у меня очень хорошее зрение, - мой единственный глаз видит совершенно ясно.
За завтраком мы говорили об эпохе Фронды - Алатея удивительно начитана. Я перескакиваю с одной темы на другую и нахожу, что она знает о них больше меня самого. Каким она должна обладать умом, чтобы уловить все это в свои короткие двадцать три года.
- Надеюсь, переезжая, вы не собираетесь покинуть Париж? - сказал я, когда мы пили кофе. - Я собираюсь начать новую книгу как только окончу эту.
- Это еще не решено, - коротко ответила она.
- Я не могу писать без вас.
Молчание.
- Мне было бы приятно думать, что вы заинтересованы в том, чтобы помочь мне стать писателем.
Чуть заметное пожатие плеч.
- Вам это не интересно?
- Нет.
- Почему? Значит вы скверно относитесь ко мне?
- Нет. Если вы сможете пожаловаться на мою работу, я выслушаю вас внимательно и постараюсь изменить то, что вам не нравится.
- Вы никогда не допустите ни малейшей дружбы?
- Нет.
- Почему?
- Зачем мне делать это?
- По всей вероятности я должен быть благодарен даже за то, что вы задаете этот вопрос. Я сам не знаю наверное зачем вам делать это. Должно быть, вы презираете мой характер, считаете, что я бездельник, что моя жизнь пропадает втуне и что я… гм… что у меня нежелательные друзья.
Молчание.
- Мисс Шарп, вы бесите меня тем, что никогда не отвечаете. Я не представляю себе почему вы делаете это! - Меня задело за живое.
- Сэр Николай, - и она с неудовольствием отставила свою чашку, - если в своих разговорах вы не будете придерживаться темы вашей работы, я буду вынуждена отказаться от места вашей секретарши.
Меня охватил ужас.
- Конечно, если вы настаиваете, я так и сделаю, но мне так хотелось бы, чтобы мы были друзьями, и я не понимаю почему это так неприятно вам. Мы оба англичане, оба несчастны и оба одиноки.
Молчание.
- Иногда я чувствую, что это не только потому, что на меня противно смотреть - за время войны вы должны были насмотреться на многих, подобных мне.
- Это право не так. Могу я теперь вернуться к работе?
Мы поднялись из-за стола и на минуту она была так близка ко мне, что надо мною взяло верх подавляемое в течение многих недель желание - я не мог противостоять искушению.
Удерживаясь одной рукой за спинку кресла, другой я привлек ее к себе и прижался губами к ее рту, напоминающему лук Амура. Хорошо ли это или дурно, но какое это было наслаждение!
Когда я отпустил ее, она была бледна, как смерть, и, закачавшись, в свою очередь, ухватилась за спинку кресла.