____________________
Она все-таки пришла, запоздав только на десять минут против обыкновения, но они показались вечностью, когда я услышал звонок и медленные шаги Буртона. Я готов был вскочить с кресла, чтобы открыть дверь самому. Телеграмма! Это случается всегда, когда ждешь кого-либо с отчаянным беспокойством. Телеграмма от Сюзетты.
"Вернусь сегодня вечером, душка."
Душка! Ба! Я не хочу больше видеть ее.
Должно быть мисс Шарп вошла, когда дверь была открыта, чтобы принять телеграмму, так как я снова почувствовал себя очень подавленно, когда услышал ее стук в дверь.
Она вошла и, как всегда подошла к моему креслу, но не произнесла обычного холодного утреннего приветствия. Я взглянул - роговые очки снова прикрывали ее глаза, остальная часть лица была очень бледна. Мне показалось, что в постановке ее маленькой головки было что-то высокомерное. В ее тонких красных ручках были вечные блокнот и карандаш.
- Доброе утро, - сказал я заискивающе. Она слегка поклонилась, как бы говоря: "Вы кажется что-то сказали", а затем остановилась, ожидая, чтобы я продолжал.
Я был взволнован, как птица, и почувствовал себя отменным ослом, не в силах придумать, что бы такое сказать. Я, Николай Тормонд, привыкший ко всему, нервничающий перед маленькой секретаршей.
- Гм!.. не прочтете ли вы мне вслух последнюю конченную нами главу? - неуклюже проворчал я.
Она отправилась в соседнюю комнату за рукописью.
Я знал, что должен извиниться перед ней.
Вернувшись, она натянуто уселась, готовая начать.
- Мне жаль, что вчера я был такой грубой скотиной, - сказал я. - С вашей стороны мило было вернуться. Простите вы меня?
Она снова поклонилась. В этот момент я почти ненавидел ее - она заставляла меня переживать так много. Во мне поднялась глупая досада.
- Думаю нам лучше начать работу, - продолжал я раздражительно.
Она начала читать. Как мягок ее голос и как культурен. Ее родные должны быть хорошо воспитанными утонченными людьми, у обыкновенной английской машинистки не могло бы быть этого, не поддающегося описанию, оттенка.
Что значит голос! Что за восторг, звук этого тонкого, изысканного произношения! Мисс Шарп никогда не ставит неправильного ударения и не смазывает слов, она никогда не употребляет жаргона - и все же в ее речи нет ничего педантичного, как будто бы те, с кем она обычно сталкивается - люди ее класса и она никогда не слышит грубых разговоров. Кем она может быть?
Музыка ее чтения успокоила меня - как бы я хотел, чтобы мы могли быть друзьями!
- Сколько времени внучке мадам Бизо? - резко спросил я, прерывая ее.
- Десять месяцев, - ответила мисс Шарп, не поднимая глаз.
- Вы любите детей?
- Да.
- Может быть, у вас есть братья и сестры?
- Да.
Я чувствовал, что смотрю на нее жадно и что она намеренно не поднимает веки.
- Сколько?
- Двое.
Тон голоса говорил: "Я нахожу ваши вопросы неуместными".
Я продолжал…
- Братья?
- Один брат.
- И сестра?
- Да.
- Сколько им лет?
- Одиннадцать и тринадцать.
- Значит, между вами большая разница в летах?
Она не сочла нужным ответить на это - в движении, которым она перевернула рукопись, было чуть заметное нетерпение.
Я боялся надоедать ей дальше, чтобы она не отказалась от места и, уступив ей, вернулся к работе.
Но все время я чувствовал ее присутствие - до дрожи чувствовал ее присутствие все утро. Ни одной минуты я не мог работать естественно, только усилием воли я вытягивал из себя слова.
В манерах мисс Шарп не было признака нервности. Я для нее просто не существовал, я был надоедливым, себялюбивым, бесполезным работодателем, платившим ей вдвое больше, чем заплатил бы кто-либо другой, взамен чего от нее требовалась совершеннейшая по качеству работа. Я не имел значения, как мужчина, она не испытывала жалости ко мне, как к раненному человеческому существу. Но я и не хотел ее жалости… Чего же я хотел?… Я не могу написать этого… я не могу встать лицом к лицу с этим. Прибавится ли к моей жизни новое мучение? Желание недостижимого? Тоска не о том, что меня вообще никогда больше не смогут любить женщины, но о том, что - болен я или здоров - внимание единственной женщины недоступно мне.
На мисс Шарп не влияет то, калека я или нет. Возможно, что будь я таким же как в тот день, когда первый раз надел форму гренадера, я так же не существовал бы для нее - она видит каким малоценным существом я являюсь. Должен ли я всегда быть таким? Ей Богу, я хотел бы знать!
Ночь.
Почти весь день она работала со своим обычным прилежанием, не обращая на меня ни малейшего внимания, пока я не позвонил ей в пять часов, когда принесли мой чай. Может быть раздражение отозвалось на моих чувствительных, натянутых нервах, но я чувствовал себя в достаточной мере скверно, мои руки были влажны - еще одна чертовски непривлекательная вещь, не часто случающаяся со мной. Я попросил ее налить чай.
- Если бы вы были так добры, - сказал я, - я разрешил Буртону выйти. - К счастью, это было правдой. Она вошла, как лицо, которое знает, что вы можете приказывать, нельзя было сказать - неприятно ли это ей или нет.
Когда она была рядом со мной, по какой-то причине я чувствовал себя счастливее.
Она спросила какой чай я пью и я сказал ей:
- Не выпьете ли и вы со мной? - попросил я.
- Спасибо, мой уже на столе в соседней комнате, - и она поднялась.
- Пожалуйста, не уходите! - в отчаянии вырвалось у меня. - Не знаю почему, но сегодня я чувствую себя ужасно скверно.
Она снова села и налила себе чашку.
- Не почитать ли вам, если вы страдаете, - сказала она. - Это может усыпить вас, - и почему-то мне показалось, что в то время, как остался жестким ее твердо очерченный рот, может быть, глаза за роговыми очками могли быть и не такими каменными. И все же, вместе с тем, что-то во мне возмущалось при мысли о ее жалости, если она и испытывала хоть какую-нибудь. Физическое страдание вызывает слабость и отзывчивость к сочувствию, а дух приходит в ярость от такой податливости. Во весь этот адский год я никогда не испытывал такого безумного гнева на то, что я не могу быть мужчиной и сражаться, как в этот момент.
Один мой приятель француз сказал, что в английских книгах люди все время пьют чай и передают чашки - чай, чай, чай… в каждой главе и в каждой сцене чай. В этом большая доля правды. Чай связывает людей вместе, в это время люди разговаривают, это извинение для визита в этот час ничегонеделания. Мы слишком активная нация, чтобы встречаться в другое время дня, кроме как для того, чтобы заняться спортом. Таким образом, чай наше связующее звено, и мы будем запечатлены в веках, как чаепийцы, потому, что наши, отражающие жизнь, романисты аккуратно отмечают, что самые животрепещущие сцены в нашей жизни происходят среди чайных чашечек. Я отважился сказать все это мисс Шарп, чтобы втянуть ее в разговор.
- Что можно назвать наиболее частым времяпрепровождением французов? - спросил я ее.
Она задумалась на минуту.
- Они не ищут извинений для чего-либо, что делают, им не нужно поводов для действия так, как нам. Они значительно менее лицемерны и самомнительны.
Мне хотелось заставить ее говорить.
- Отчего мы такие лицемеры?
- Потому, что мы взяли себе за образец невозможное и не хотим показать друг другу, что не можем поступать согласно ему.
- Да, мы скрываем каждое чувство. Мы выказываем безразличие, чувствуя интерес, и делаем вид, что пришли по делу, явившись просто для того, чтобы повидать кого-либо, кто нам нравится…
Она дала разговору замолкнуть. Это привело меня в раздражение, так как последнее замечание показало мне, как далека она от того, чтобы быть глупой.
Мною снова овладела нервность. Чорт побери эту женщину!
- Пожалуйста, почитайте, - сказал я, наконец, в отчаянии и закрыл свой единственный глаз.
Она взяла книгу - случайно оказавшуюся томиком де Мюссе - и стала читать, раскрыв наугад. Ее французский язык также совершенен, как и английский. Последнее, что я помню, было "Мими Пэнсон", а когда я проснулся, была половина седьмого, и она ушла домой.
Хотел бы я знать, многие ли из нас со времени войны познали безутешность пробуждения в одиночестве, страдании и беспомощности. Конечно, должно быть, сотни. Если я и никуда не гожусь и трушу страдания, то, во всяком случае, я не выражаю этого вслух и, быть может, потому, что я такая смесь, я способен вести этот дневник. Будь я чистокровным англичанином, я не смог бы дать себе волю даже здесь.
К обеду пришла Сюзетта и я подумал о том, как вульгарно она выглядит, и, даже если ее руки и белы, то пальцы толсты, а ноги коротки. Когда она поцеловала меня, три черных волоска защекотали мою щеку. Я был груб и в раздражении дернул головой.
- Вот те на, дружок! - сказала она и надулась.
- Забавляй меня, - скомандовал я.
- Так значит ты хочешь не любви, Николай? Медведь!
- Ни чуточки, быть может я никогда больше не захочу любви. Развлекай меня, расскажи… расскажи мне о своем строющем планы мышином уме и добром сердечке. Как профессиональные дела?
Сюзетта устроилась на диване, свернувшись между подушек, как толстенькая полосатая кошечка.
- Очень посредственно, - фыркнула она. - Случаи влюбленности, при которых все мои добрые советы оставляются без внимания! увлечение наркотиками!.. очень глупо! Можно попробовать наркотик, да… но продолжать… Мой Бог!.. Больше уж не составляют себе состояния в профессии.
- Когда ты составишь себе состояние, Сюзетта, что ты с ним сделаешь?