Его ласковые сильные руки уже давно справились с мелкими пуговками на кофточке, ловко расстегнули затейливую застежку бюстгальтера и подбирались к "молнии" на юбке. Словом, обольстительные, как ей недавно казалось, вещички давно помялись и болтались вокруг тела нелепыми тряпочками. Теперь они только мешали Кшиштофу доставлять ей ни с чем не сравнимую радость. Леля, грациозно изогнувшись, выпростала тонкие руки из кофточки, та упала на пол. Туда же полетел невесомый бюстгальтер. Наконец она выпрыгнула из юбки и, дождавшись, когда Кшиштоф изловчится, как акробат, и стащит с себя брюки и рубашку, потянула его за собой на кровать.
Он целовал и ласкал ее так же страстно, как Антон, и все-таки совершенно по-другому. На его ласки отзывались какие-то другие клеточки ее тела, мозга и души. Это не было изменой Антону в обычном понимании этого слова, скорее - возвращением к самой себе. Теперь она ощущала свое тело как хорошо настроенный рояль, в котором прекрасный музыкант разбудил такие звуки, о каких не догадывался даже мастер, сотворивший инструмент. Они понимали друг друга до доли секунды, до четверти тона, и Кшиштоф, как талантливый дирижер, полностью подчинил оркестр солистке. Вот чуть быстрее, теперь медленнее, вот еще немного. Громче, громче, быстрее… Кода!
Они лежали рядом, притихшие и утомленные, и оба мечтали об одном: пусть эта минута длится вечно. У Лели не было ни грусти, ни чувства вины, как с Антоном, только огромная радость, заполнившая все ее существо. Леля не желала думать о том, что Кшиштоф уедет, может быть навсегда, и его образ начнет потихоньку стираться в памяти. Ну, поначалу будут частые телефонные звонки, намеки, понятные лишь им двоим, поцелуи в трубку телефона. А что дальше? С Антоном она рассталась, это окончательно и бесповоротно. Даже если он будет настаивать, даже если выяснится, что его, как он клялся по телефону, подло подставили… Все равно. То, что треснуло, уже не склеить. Никогда. Она просто не сможет смыть с души тот черный осадок, который остался после истории с газетой. И теперь - после близости с Кшиштофом - это вдвойне немыслимо. Она не сможет предать дважды…
- О чем ты думаешь, Ольгушка? - спросил Кшиштоф, ласково тронув ее за смуглое плечо.
- О том, как я дальше буду жить без тебя, - честно призналась Леля.
- Ох уж эти красивые московские пани! - шутливо пожурил поляк. - Вот она, загадочная русская душа. Не успели встретиться с любимым, как тут же думают о разлуке. Да вы, русские, просто упиваетесь своей меланхолией. А мы, поляки, наслаждаемся каждым днем. Как-никак мы ближе вас к Западу. Поэтому наш бог - действие и оптимизм. Недаром каких-нибудь лет двадцать назад нас называли "самый веселый барак социалистического лагеря".
- Не могу веселиться, ты приехал всего на несколько часов, прости, - вздохнула Леля.
- Нет, этот эгоизм самостоятельных женщин… Он просто ни в какие ворота не лезет! - возмутился Кшиштоф. - Почему вы все решаете за нас, мужчин? Почему думаете, что только вы будете страдать без нас? А я? Разве я не люблю тебя? Разве не примчался к тебе через все границы и таможни? Неужели мне будет сладко одному в чужой стране? Или ты думаешь, я завтра же радостно приударю за первой же конкурсанткой? Такой крохотной японочкой, чуть больше размером, чем ее скрипка? Или, может, рвану к гейшам? А ты? Неужели тоже завтра приведешь кого-то в этот дом? Как у вас говорят: с глаз долой - из сердца вон?
- Что ж, милый, это жизнь, - тихо проговорила Леля. - Страсти забываются, а обязанности остаются. Во всяком случае, ты рано или поздно вернешься в Варшаву к своей Агнешке. Или заведешь в Польше роман с очередной оркестранткой, чтобы не летать ко мне через границы и таможни… Или я возьму в мужья какого-нибудь лысого и пузатого западного импресарио, чтобы проще было заключать контракты за границей.
- Давай лучше помолчим, Ольгушка. Сейчас в партитуре пауза, - тихо и грустно сказал Кшиштоф и элегантно, как истинный поляк, поцеловал Леле руку.
Лиза долго, взахлеб, со вкусом рыдала на груди у Федора. Они стояли на краешке тротуара, машины объезжали их, обдавая гарью. А Федор, обнимая Лизу, замирал от нежности и жалости, словно держал в огромных ладонях маленького рыжего котенка. Он нисколько не возражал против того, чтобы девичьи слезы намочили его рубашку, наоборот, нежно прижимал Лизу к груди и осторожно гладил по медовым волосам. Он догадывался, о чем рыдает подруга, и не хотел мешать. Пусть поплачет всласть, может, станет легче. Лиза же, отрыдав, решила: надо немедленно во всем признаться Леле. Иначе она не сможет смотреть ей в глаза. Жить с сестрой в одной квартире. Вообще жить. Надо сию минуту рассказать все сестре. Как однажды рано утром, когда за Антоном захлопнулась дверь, она, Лиза, пробралась в комнату и сфотографировала Лелю. Как потом почти каждый день смотрела на эту фотографию. И умирала от зависти. У нее, у Лизы, никогда не будет ни такой большой любви, ни такого красивого мужчины. Ни такого взгляда по утрам после ночи, проведенной с любимым. Ни такого совершенного тела. Вообще ничего не будет. Жизнь проходит впустую. Ей уже двадцать лет. Юность пролетела, как призовая лошадь на скачках. Другим уже розданы жизнью кубки и дипломы. А ее, Лизу Рябинину, никто до сих пор по-настоящему не любил.
- Ну что, куда теперь? - осторожно спросил Федор. Он извлек свой клетчатый носовой платок, еще мокрый от прежних Лизиных слез, и вновь вытер им лицо девушки.
"Она даже плачет красиво", - с нежностью подумал Федор и, улучив момент, поцеловал пышные медовые волосы, ничуть не смущаясь оттого, что они впитали все запахи конюшни.
"Не любит…" - продолжала растравлять себя Лиза и вдруг случайно взглянула на Федора опухшими от слез глазами. В простом и добродушном лице парня было столько любви и нежности, что она устыдилась собственных мыслей. Лиза поднялась на цыпочки и от всей души чмокнула друга в щеку. Он оторопел и зачем-то потрогал рукой лоб Лизы.
- Ты в порядке, Лизок? Не больна? - забеспокоился Федор. Столь резкие метаморфозы, произошедшие в подруге, наверное, под влиянием падения и стресса, не обрадовали, а, наоборот, насторожили парня. Еще с утра руку вырывала, а теперь… Нет, все это очень странно. Как бы не было сотрясения мозга…
- Спасибо тебе, Федька, за все, - с чувством сказала девушка. - А я сейчас поеду домой. Признаваться Леле в нашей подставе. Вернее, в моей. Ты-то вообще ни при чем. Весь в белом. Хоть и в камуфляже. Ты, Феденька, был лишь орудием в моих руках.
- М-да, орудием слепым, к тому же разрушительной силы, - самокритично сказал Федор. - Взорвал мир в одной отдельно взятой семье. А может, Лиз, не надо во всем признаваться вот так - лично? Ну, чтобы не наговорить друг другу гадостей, о которых потом вы обе будете очень жалеть? Лизок, пошли-ка лучше Леле эсэмэску…
- Ты всегда подсказывал мне умные вещи, - польстила Лиза кавалеру. Вот уже пять минут она смотрела на Федьку другими глазами. Перед ней стоял большой, красивый, сильный мужчина, готовый ради нее на все. Сейчас она опиралась о его крепкую руку и чувствовала себя в надежном укрытии. Девушка давно привыкла к этим рукам, всегда готовым поддержать и подхватить ее, как привыкают к двери, защищающей от холода и ветра. И никогда не задумывалась, как будет жить, если привычная опора исчезнет.
И Лиза, присев с Федором на лавочку в сквере, послала сестре эсэмэску такого содержания:
"Лелик, прости свою подлую сестру. Если, конечно, сможешь. Фотка в газете - дело моих рук. Антон тут ни при чем. Я его подставила. Потому что очень любила. И ревновала. А теперь, кажется, не люблю. Позвони Антону как можно скорей и все расскажи. Я знаю, он простит тебя. Потому что любит. Будьте счастливы. Лиза".
Ленка догнала Антона уже на этаже, где располагалась редакция. Тяжелая сумка оттягивала плечо и мешала нестись по ступенькам так быстро, как она этого хотела.
- Ты в порядке? - медленно проговорил ее товарищ. Он все еще не мог прийти в себя после Ленкиного парения над перилами балкона.
- Живее кролика, вынутого из духовки! - заорала Ленка и дернула Антона за рукав. - Надо задержать Ваську! Этот гад скоро будет здесь, - продолжала орать она. - Скажи охране, пусть немедленно вызовут милицию!
- А на каком основании? - удивился Антон. - Где доказательства? И что мы скажем в отделении? Что твой приятель юности Василий хотел тебя выбросить с балкона? Ну, в ответ на это менты только посмеются. Мол, дело молодое. Заревновал парень, небось сама повод дала. Например, в коротких юбках ходила или поздно вечером из кино пришла. Они таких историй больше любых сочинителей мыльных опер знают. Или ты опять затянешь им свою песню о том, что Васька связан с бандой черных букмекеров? А чем докажешь? Ни одного приличного вещдока… Эту сиплую морду в капюшоне к делу не пришьешь…
- Здрасте, а про мою съемку ты забыл? - вспылила Ленка. - Там как раз полно доказательств. Выше крыши! А если менты возьмутся за того придурка в бандане, они выйдут на Ваську и всю их доморощенную банду. Уверена, это какие-то лохи ветеринарку в страхе держат. Теперь мне ясно, почему Василий так жирует: продался бригаде букмекеров. А вдруг - не только букмекеров? Через Головачева они сливают всю дезу и выходят на нужных людей, чтобы самим не светиться.
- Скажешь тоже - разоблачительные фотки! - въехал наконец в суть дела Антон. - Не забывай, твоя фотокамера пропала. Ушла своими ногами к другой хозяйке!
- Да здесь же она, здесь, в Васькиной сумке! - заорала Ленка, теряя терпение. - Я ее еле дотащила, Смирнов, пока ты по лестнице прогуливался! Открой сумку, Тош, а то у меня после этого полета над пропастью во ржи руки-ноги трясутся.
Антон рванул замок на черной кожаной сумке и извлек Ленкин фотоаппарат. Он так удивился, словно нашел сто долларов у себя на столе.