- Настоятельно прошу тебя без шуток; это дело очень серьезно. Куда она уедет - мне все равно; я говорю только одно: она должна уехать из нашего дома!
- Из чьего дома, мамаша? Насколько мне известно, мы находимся здесь в доме Лампрехта, а не в имении моего тестя; кроме того, живописец живет не в этом доме, а далеко через двор.
- Да, это-то и есть непонятное! - дополнила старушка, мудро пропустив мимо ушей резкое напоминание зятя. - Я не могу вспомнить, чтобы пакгауз когда-либо был обитаем.
- Ну, а теперь в нем живут, милая мамаша! - с деланной флегмой произнес Лампрехт.
Советница пожала плечами.
- К сожалению… притом его заново отделали для этих людей. Ты начинаешь баловать своих рабочих.
- Это не простой рабочий.
- Господи Боже, он разрисовывает чашки и трубки! Ради этого вовсе незачем отличать его и разрешать ему жить в доме его хозяина.
- Когда я в прошлом году пригласил Ленца, он поставил условием разрешить ему жить в городе, потому что его жена больна и нередко нуждается в немедленной врачебной помощи.
- Ах, вот что! - воскликнула советница, а затем, помолчав несколько мгновений, решительно произнесла: - прекрасно! Против этого нельзя ничего возразить. В городе достаточно квартир для подобных людей.
- Вы находите, что я должен ни с того, ни с сего выселить Ленца из его квартиры лишь потому… потому, что он на несчастье имеет красивую дочь? - воскликнул Лампрехт, и в его глазах, устремленных на старушку, снова вспыхнул мрачный огонек. - Разве все мои служащие не подумали бы, что Ленц в чем-нибудь провинился? Разве я могу поступить с ним таким образом? Выбросьте из головы это, мамаша: сделать это я не могу!
- Но, Боже мой, надо же что-нибудь предпринять! Так не может и не должно продолжаться! - с отчаяньем воскликнула советница. - В таком случае мне не остается ничего другого, как самой пойти туда и сделать так, чтобы эта девица уехала. Я не поступлюсь ни перед какими денежными затратами, как бы велики они ни были!
- В самом деле? - произнес Лампрехт, и в его упавшем голосе послышался как бы тайный страх, - вы хотите выставить себя в смешном виде и - что важнее всего - этим шагом подорвать в моих служащих уважение ко мне? Вы желаете, чтобы они подумали, что их судьба находится в зависимости от ваших личных интересов? Это допустить я не могу… - Он остановился, вероятно, почувствовав, что становится слишком резким, а затем спокойнее добавил: - пребывание тещи и тестя в моем доме всегда доставляло мне удовольствие; вы, без сомнения, не испытывали никаких стеснений, я по крайней мере всегда прилагал все усилия к тому, чтобы ни одно ваше право не ограничивалось ни на йоту. Однако за это я требую, чтобы никто не вмешивался в мои дела.
- Извини, пожалуйста, ты волнуешься совершенно зря, - холодно перебила его советница, делая благородный отстраняющий жест рукой. - Да и, собственно говоря, ты так горячо отстаиваешь не что иное, как каприз. В другой раз тебе было бы совершенно безразлично, имеет ли живописец Ленц с семейством крышу над головой или нет… я тебя слишком хорошо знаю! Всё-таки… само собой разумеется, что я уступаю. Пока я, значит, буду вынуждена постоянно быть начеку и не иметь ни минуты покоя.
- Будьте совершенно спокойны, мамаша! В данном случае вы имеете во мне самого горячего союзника! - произнес Лампрехт с язвительным смехом. - Ночным прогулкам и напыщенным сонетам настанет конец… даю вам слово! Я буду следовать по пятам за этим влюбленным юношей, можете быть уверены!
Дверь в коридоре с шумом отворилась, и в сенях послышались детские шаги.
- Можно войти, папа? - раздался голос Маргариты.
Лампрехт отворил дверь и впустил детей.
- В чем дело? Печенье вы, лакомки, вчера съели, коробка пуста…
- Мы вовсе и не хотим его! Сегодня у нас была сладкая булка! - сказала девочка. - Тетя София прислала за ключом… за ключом от задней комнаты в темном коридоре, которая всегда заперта.
- И откуда смотрела во двор барыня из красной гостиной, - дополнил Рейнгольд.
- Что за чепуха? Какая барыня из красной гостиной? - резко произнес Лампрехт, не будучи однако в состоянии скрыть некоторую тревогу.
- Да это все глупая Варвара говорит, папа! Она ведь у нас суеверна, - ответила Маргарита.
Затем она рассказала о том, что якобы видела в окне: полинявшие занавески с вытканными на них красными букетами зашевелились, раздвинулись, и в большой щели показалась женщина со светлыми волосами; тетя София утверждает, что это было солнце, а это - неправда.
Лампрехт отвернулся и взял брошенную книжку, чтобы снова положить ее на полку.
- Не подлежит сомнению, что это было солнце, глупышка. Тетя София совершенно права, - сказал он и обернулся лишь тогда, когда с педантичной аккуратностью поставил книгу на прежнее место. - Подумай сама, детка, - с улыбкой добавил он, слегка постучав пальцем по ее лбу, - ты приходишь сюда за ключом от крепко-накрепко запертой комнаты, а он у меня висит там, в шкафчике для ключей. Разве живое существо может пролезть в щель?
Девочка задумчиво смотрела перед собой; видно было, что она вовсе не убеждена. На широком детском лобике можно было ясно прочесть: "меня не переубедишь в том, что я видела собственными глазами". Доводы отца возымели только то действие, что девочка серьезно проговорила:
- Можешь мне поверить, папа, это была бабушкина горничная!
Лампрехт громко расхохотался, а советница, несмотря на всю свою досаду, не могла не присоединиться к нему.
- Эмма, деточка? Сохрани Бог! Что за глупости бродят у тебя в голове, Грета? Знаешь, - многозначительно подмигнув, добавила она, обращаясь к зятю, - люди опять беспокоят нас вновь возродившейся легендой. Слова Рейнгольда относительно дамы из красной гостиной могут подтвердить тебе, что они не придерживают своих языков даже при детях. Каждый утверждает, что что-нибудь да видел; на этот раз не только тени и облака паутины. Эмма, например, клялась, вся дрожа от страха, что привидение вовсе не было прозрачным и что из-под вуаля на мгновение мелькнула рука, белая и пухлая; она покачала головой и прижала руки к груди…
- Мне кажется, тут кроются прямые сношения Герберта с фрейлейн Ленц. При этой мысли вся кровь закипает во мне.
- Черт возьми! Вот была бы история, - заметил Лампрехт, с демонической улыбкой, поглаживая свою бороду, - в таком случае тут, конечно, нужны глаза и уши аргуса. Впрочем, мне уже порядком надоели все эти сплетни среди прислуги. Издавна была допущена ошибка, что этот флигель оставался необитаемым, благодаря этому бредни какой-то старой бабы из года в год пускали все более глубокие корни. Но я положу этому конец. Я с удовольствием поселил бы там нескольких рабочих с фабрики с их семьями, но они стали бы тогда ходить мимо моих дверей и этот шум беспокоил бы меня. Не тратя лишних слов, я сам время от времени буду жить в комнатах этой госпожи Доротеи.
- Это было бы во всяком случае радикальным средством, - с улыбкой заметила советница.
- Кроме того, следовало бы сделать запирающуюся дверь, которая отделяла бы сени: тогда у этих трусов, которым надо работать здесь, не было бы повода заглядывать в коридор и так долго внушать себе всякие страхи, пока им не покажется какое-либо привидение. Надо будет подумать над этим! - Он взял с письменного стола бонбоньерку. - Посмотрите-ка, тут еще запряталась парочка конфет, - сказал он, подавая детям конфеты. - А теперь идите, папе надо писать.
Дети выбежали; советница также, натянув на плечи пелерину, собралась уходить и довольно сдержанно попрощалась; она не облегчила своей души - живописец сидел в пакгаузе прочнее прежнего, а зять, обыкновенно столь галантный, проявил необычайное упорство. Даже теперь, несмотря на почтительный поклон, в его глазах не замечалось и следа раскаяния; наоборот, они выражали скорее тайное нетерпеливое желание как можно скорее остаться одному. Заметно рассерженная, она вышла.
Лампрехт неподвижно остался стоять посреди комнаты; дверь захлопнулась, и затем бронзовые туфельки затопали вниз по ступенькам. Лампрехт прислушивался, пока последний звук не затих на лестнице; тогда он одним прыжком подскочил к письменному столу, прижал бювар к сердцу, а затем - к губам, несколько раз провел рукой по маленькой акварели, как бы желая стереть с нее взгляд его тещи, останавливавшийся на ней, и, наконец, запер бювар в стол. Все это было делом нескольких секунд. Вслед за тем комната опустела… и вскоре в нее начали пробираться легкие вечерние тени. Розовый отблеск побледнел, а портрет покойной Фанни, висевший на стене, как будто начал оживать; в полусвете вечерних сумерек с жуткой ясностью казалось, что она сейчас сойдет на ковер и, подобрав серый атласный шлейф, станет бродить по дому, как… покойная Юдифь!