Лиану в простом светлом летнем платье легко можно было принять за дочь лесничего: такой милой и невинной казалась она, сидевшая в тени развесистого дерева. Круглая соломенная шляпка лежала около нее на скамейке, на другом конце которой бесцеремонно растянулась большая пестрая кошка лесничего. На столе блестел медный кофейник, тут же лежал круглый ситный хлеб, стояла тарелочка с маслом и жестяная лакированная корзинка, наполненная только что сбитыми с дерева желтыми грушами.
Но в эту минуту об этих вкусностях никто не думал. Лео принес запоздалый цветок земляники и с помощью мамы подготавливал его для гербария. Голова матери с блестящими золотистыми косами низко наклонилась к темной курчавой головке малютки, на щеках обоих играл румянец, а сердца их бились сильнее от лесного приволья.
- Папа! - закричал вдруг Лео и с распростертыми объятиями побежал к нему.
Майнау, в темной летней паре, с тростью в руке действительно шел быстрым шагом по узкой извилистой тропинке из лесной чащи. Лиана встала и пошла ему навстречу, а он, высоко подняв Лео, поцеловал его и опустил на землю.
- Из глубины леса, Майнау?.. И пешком? - спросила Юлиана с удивлением.
- Меня утомил стук колес на шоссе - я ехал в экипаже и оставил его у придорожного дома.
- Но оттуда до домика лесничего добрый час ходьбы…
Он, улыбаясь, пожал плечами.
- Чего не сделаешь, когда так соскучился по своему мальчику! Из твоего письма я знал, что в эту пору я найду Шенверт пустым. - Майнау подошел к столу. - Как это все заманчиво выглядит! - сказал он и опустился на скамью, осторожно отодвинув кошку: она ведь была тут у себя дома.
Лиана на минуту скрылась в доме лесничего и тотчас же возвратилась с кипятком. Вмиг запылал под кофейником огонь, заклубился пар, и аромат кофе смешался с пряным запахом леса… Лиана нарезала хлеб, намазала ломти маслом и все это делала так весело и ловко, как будто и в самом деле была дочерью лесника и делала то, что было для нее привычным.
- Нет, мой милый мальчик, это мамино место, - сказал Майнау, отстранив Лео, хотевшего влезть на скамью, и предложил знаком Лиане, наливавшей в это время в чашку кофе, сесть возле себя.
Она колебалась. Он ведь мог прогнать кошку, и тогда бы на том конце скамейки стало бы достаточно места для всех, но он этого не сделал.
В эту минуту появилась лесничиха с плетеным стулом и тем положила конец ее колебаниям. Юлиана посадила на скамейку Лео, а сама, вздохнув с облегчением, села на стул… Майнау бросил шляпу на траву и провел обеими руками по своим великолепным темным курчавым волосам; в мрачной улыбке, которой он поприветствовал услужливую лесничиху, не было и тени благодарности.
- Теперь я видела собственными глазами, что это несчастная пара, - сказала лесничиха своей старой служанке, войдя в комнату. - Погляди-ка туда! Им даже и сесть-то рядом не хочется. А уж что за лицо у него было, когда милая, добрая баронесса подала ему своими прелестными руками чашку кофе, как будто она угощала его уксусом! Ему бы надо такую жену, как покойная баронесса, - вот та была ему парой… Да, поди угоди на нынешних мужчин!
Тень недовольства уже сошла с лица Майнау. Он прислонился к спинке скамейки так, чтобы его голова оказалась в тени хмеля. Взгляд его неторопливо перемещался с шелестевших вершин деревьев на угол дома и наконец остановился на накрытом столике с приготовленным кофе.
- Мы, кажется, разыгрываем сценку из "Векфильдского священника", - сказал он, улыбаясь. - До сих пор я, право, не знал, что у нас есть такой поэтический уголок. Лесничий усердно хлопочет о том, чтобы заменить соломенную крышу, но я оставлю ее. - Он с видимым наслаждением поднес чашку к губам. - Найти такую скатерть-самобранку среди лесной чащи после езды по пыльному шоссе и после часовой ходьбы…
- Я знаю, как это приятно, - перебила его с восторгом молодая женщина. - Когда я, бывало, с Магнусом возвращалась домой после сбора растений, усталая, голодная, и сворачивала около фонтана в длинную аллею, которую ты знаешь, то я еще издали видела за стеклянной стеной накрытый стол в зале, а вокруг него - милые старые стулья, тоже тебе известные, и в тот момент, когда Ульрика замечала нас, под кофейником вспыхивал синий огонек. Такое возвращение усладительно - невероятное удовольствие, особенно когда приближается гроза и ты несешься к дому, а дождевые капли уже падают тебе на лицо, и вот, уже в доме, защищенная от непогоды, слышишь, как воет буря и потоки дождя льются на землю.
- И так возвращаться ты и мечтаешь с тех пор, как живешь в Шенверте?
Ее глаза вспыхнули, сложенные руки невольно прижались к сердцу, и радостное "да" чуть не сорвалось с языка, но она овладела собой и не произнесла его.
- Мама считает, что Трахенберги вымирают, вырождаются, - сказала она с пленительной улыбкой, уклоняясь от прямого ответа. - Жить тихой, мирной домашней жизнью в тесном кругу близких людей, стараться по мере сил делать их счастливыми и в этом видеть свое собственное счастье - вот истинное наслаждение. Пусть оно будет "доморощенным", как называет его мама, и пусть уже лет десять его не существует в Рюдисдорфском замке, но именно оно сделало нас, сестер и брата, настолько сильными, что мы смогли перенести ужасную перемену в нашей жизни, чуть не погубившую маму… Впрочем, мы не похожи на тех домоседов, которые делаются эгоистами, совершенно отказываются общаться с другими людьми, ограничиваясь тесным кружком своих родных. У нас у всех беспокойный нрав: нам хочется мыслить, совершенствоваться… Ты будешь смеяться, но мы пили кофе без сахара и ели хлеб без масла, чтобы на сэкономленные деньги приобретать лучшие книги и инструменты для исследований и выписывать разные газеты… Такая жизнедеятельность доставляет наслаждение, и теперь, прочитав твои "Письма из Норвегии", я не понимаю… Ах, они великолепны, они потрясают душу! - прервала она себя и положила руку на лежавшие на столе листки. - Если бы ты согласился напечатать их!..
- Тс-с! Ни слова больше, Юлиана! - воскликнул Майнау, и румянец, вспыхнувший на его щеках при первых восторженных словах жены, сменила мертвенная бледность. - Не вызывай снова уснувших мрачных духов, которых ты раз растревожила обоюдоострым клинком! - Он прижал руку к боковому карману. - Письмо твое было со мной в Волькерсгаузене; оно так хорошо написано, Юлиана, что действительно могло бы служить Соборным посланием, направленным против мужского тщеславия… У тебя светлый философский ум; я во многом признаю твою правоту, хотя не думаю, что, лишь обеднев, можно убедиться, что истинное счастье заключается в искренней, задушевной совместной жизни.
Он взял со стола свою рукопись и стал рассеянно перебирать листы; вдруг из нее посыпались маленькие листочки; он с удивлением подхватил их.
- Да, представь себе! - с улыбкой сказала Юлиана. - Твои живые письма вдохновили меня так, что я невольно взялась за карандаш и начала иллюстрировать их.
- Должен сказать, Юлиана, что это превосходно сделано! Удивительно, что твои рисунки так точны и с такими мельчайшими подробностями переносят на бумагу описанное мной, как будто не я писал, а ты. Именно эта бесстрастная объективность и дает тебе такое превосходство надо мной… - Он говорил желчно и резковато. - А что, Юлиана, если бы мы с тобой объединили наши усилия, то есть я буду писать, а ты иллюстрировать? - предложил он небрежно.
- Охотно; присылай мне твои путевые заметки в любом количестве…
- Бывшей жене?
Юлиана невольно вздрогнула. Она могла бы ему сказать: "Наши отношения в Шенверте ненормальны. Мы должны делить радость и горе, а вместо этого идем врозь, каждый своей дорогой; ты должен быть моим защитником, а между тем позволяешь оскорблять меня и у тебя и в мыслях нет заступиться за свою жену. Такие отношения ненормальны, мне они не нужны, и не имеет значения, что свет осудит меня". Но из всего, что промелькнуло в ее голове, она сказала только следующее:
- Мне кажется, что писатель и художник, иллюстрирующий его произведения, вполне могут общаться посредством переписки. Никто не может осуждать нас за то, что мы расстаемся не смертельными врагами, а сохраняем дружеские отношения.
- Как могла ты решиться предложить мне это? Я не хочу твоей дружбы! - воскликнул он запальчиво и вскочил со скамейки. - Конечно, мне пришлось падать с большой высоты, на которую я сам себя возвел, но все же я из числа тех людей, которые скорее умрут с голоду, чем попросят милостыню.
Вероятно, лесничиха видела эту сцену из полуоткрытого окна и испугалась этой серьезной супружеской размолвки. Она тихонько позвала Лео, чтобы показать ему во дворе жеребенка, - ей стало жаль мальчика.
Майнау несколько раз прошелся по дорожке, посмотрел на желтые ноготки, окаймляющие грядку капусты, и неторопливо вернулся к столу, у которого молодая женщина дрожащими руками собирала разлетевшиеся листочки.
- В Шенверте в мое отсутствие ничего особенного не случилось? - спросил он с деланым спокойствием, тихо барабаня по столу пальцами.
- Ничего, все по-старому, кроме того разве, что Габриель сильно тоскует и плачет, ведь он скоро должен уехать отсюда, а Лен выглядит очень расстроенной.
- Лен? Что до этого Лен? И как тебе могла прийти в голову мысль, что эту женщину может что-нибудь на свете расстроить? Почему ты как-то по особенному смотришь на все в Шенверте? Лен расстроена! Это бессердечное, грубое, бесчувственное существо без нервов! Да она, верно, благодарит Бога, что наконец избавится от этого мальчишки!
- Я думаю совершенно иначе.