- Обратить! - воскликнул Майнау и громко рассмеялся. - Посмотри на меня, Юлиана! - Он схватил ее левую руку и крепко сжал. - Ты в самом деле так думаешь? Что он хотел тебя обратить в католичество? Ну, говори же, я хочу знать правду! Неужели этот служитель церкви злоупотребляет своим знаменитым проповедническим талантом? Признайся, Юлиана, неужели он дерзнул хоть одним своим дыханием коснуться тебя?..
- Что с тобой? - гневно спросила она, резким движением высвобождая свою руку. - Я не понимаю тебя. Мне и в голову не приходит утаивать от тебя что-либо, сказанное в твоем доме, и если это интересует тебя, я отвечу: он мне сказал, что Шенверт - раскаленная почва для женских ног, откуда бы они ни происходили, из Индии или из немецкого графского дома, и пытался как-то подготовить меня к неизбежным тяжким моментам, ожидающим меня в этом замке.
- Отлично задумано! Нельзя не признать, что этот человек обладает недюжинным умом. Он с первого взгляда видит то, что слабые глаза замечают только тогда, когда оно уже утрачено!.. Видишь ли, Юлиана, Валерия была примерной духовной дочерью, и почему бы ему не желать, чтобы и новая хозяйка Шенверта предпочла наезженную колею ради религиозного мира в семейном кругу, - ведь это так, не правда ли?
- Думаю, да, вернее, ни минуты не сомневаюсь в этом, - сказала она и обратила на него свои выразительные глаза. - Вот почему, я уже говорила тебе, я решительно протестую против всякого его вмешательства.
- Твоя воля тверда как сталь, и, конечно, такой и останется… Юлиана, у меня не было большого желания заглядывать так глубоко в омут общественной жизни тогда, - он приблизил свое лицо к ее лицу, - в чем присягнул бы на этом письме, как на Евангелии, но… - Майнау горько засмеялся. - Да, да, конечно, эта головка с волнами роскошных золотых волос вполне могла быть присоединена к лику ангелов католической церкви. Проповедник прав, в этом я ему верю; к тому же ведь ты еще не знаешь, Юлиана, как сладко быть причисленной к ангельскому лику! Но я буду всячески противодействовать этому обращению.
- К чему все это? - прервала его молодая женщина. - Ты ведь уезжаешь, а я…
- Мне кажется, ты уж слишком часто повторяешь это! - воскликнул он гневно и топнул ногой. - Ты, конечно, считаешь, что мне одному принадлежит право решать, ехать ли мне и когда.
Она промолчала. Каким противоречивым бывал этот человек из-за своего необузданного темперамента! Не сам ли он до сегодняшнего дня постоянно говорил о предстоящем отъезде, как бы предвкушая величайшее наслаждение?
- Сознайся же, Юлиана, предупреждая тебя о тягостных моментах, этот любезный и болтливый проповедник прошелся, конечно, и по моей личной жизни, - проговорил Майнау с напускным равнодушием и, сняв с пьедестала статуэтку из слоновой кости, принялся внимательно рассматривать ее.
- Вероятно, думая так, ты предполагаешь, что я спокойно слушала его, - сказала она, глубоко оскорбленная. - Надеюсь, ты не сомневаешься, что мое чувство долга не позволило бы мне допустить, чтобы тебя обсуждали в моем присутствии, даже если бы эти суждения совпадали с моим собственным мнением. Тот глубоко презирает женщину, кто осмеливается сообщать ей что-нибудь нелестное о ее муже.
- Если покинувшим этот мир душам свойственно чувство стыда, то я желал бы видеть теперь Валерию! - воскликнул Майнау, поставив на пьедестал фигурку Ариадны, вырезанную из слоновой кости. - Значит, твое негативное мнение обо мне основывается исключительно на твоих собственных наблюдениях.
Она молча отвернулась.
- Как? Значит, и другие говорили тебе обо мне? Дядя, что ли?
Как неудачно разыгрывал он теперь роль равнодушного!
- Да, Майнау. Он недавно жаловался священнику, что твои бесконечные путешествия беспокоят его из-за Лео. Ты бродишь по свету, чтобы избежать скуки, а между тем у тебя дома слишком много дел, и не на один год. Твое состояние - настоящие золотые россыпи, но оно находится в руках, которые так же беспощадно расточают его, как и ты сам. Беспорядки в управлении не перечислить, и он ужасается, когда ему приходится с этим сталкиваться.
Майнау побледнел, повернулся к ней спиной и стал смотреть в окно. Она говорила с видимым смущением, очевидно полагая, что не должна в это вмешиваться, а тем более теперь, когда была уже почти бывшей женой. Но ее беспокоило будущее Лео, и в эти последние минуты, которые она проводила с ним наедине, она хотела сделать для пользы Лео все, что было в ее власти.
- Но ведь ты знаешь дядю и его смертельный страх, что состояние Майнау уменьшится; его жадность и стремление увеличить богатство становятся невыносимыми. Старик впадает в крайности, - произнес он, не поворачивая к ней головы. - Я говорю тебе, что через несколько недель все будет приведено в надлежащий порядок и опять пойдет как по-писаному, и что потом?.. Не должен же я сам ради развлечения взяться за плуг или, может быть, не имея ни малейшего призвания к музыке, сделаться директором придворного театра? Или домогаться какого-нибудь вакантного министерского поста? В Берлине и Бонне я немного занимался юриспруденцией, а до того организовал две экспедиции, да ко всему этому на меня налагались обязанности как на представителя старинного дворянского рода - чего же еще? - Он содрогнулся. - Нет, это все не то!.. Ну, посоветуй же мне, мудрый сфинкс, как мне проводить время в Шенверте, когда и вторая жена покинет меня?
- Тебе никогда не хотелось писать?
Он быстро повернулся и молча посмотрел на нее.
- Не хочешь ли ты зачислить меня в сочинители? - спросил он с недоверчивой улыбкой.
- Если ты разделяешь мнение моей матери и гофмаршала, то, конечно, не должен понимать меня так, будто я советую тебе печатать свои сочинения, - сказала она веселым тоном. - Ты рассказываешь увлекательно и красноречиво - я уверена, что у тебя прекрасный слог, а пишешь ты, верно, еще лучше, чем говоришь.
Странно! Этот человек, пресыщенный похвалами и избалованный вниманием женщин, услышав такие слова из уст этой серьезной молодой женщины, опустил глаза и покраснел от смущения, как девушка.
- По вечерам, за чаем, мне не раз хотелось записывать за тобой, - добавила Юлиана.
- А! Значит, строгий критик незримо и неслышно сидел возле меня в то время, когда я порывался спросить, сколько может быть стежков в лепестке цветка этого огромного ковра? Юлиана, с твоей стороны было нечестно заставлять меня играть такую глупую роль… Нет, молчи! - воскликнул он, когда она, гордо вскинув голову, раскрыла рот, собираясь ответить. - Наказание было вполне заслуженным! Я должен признаться тебе, - сказал он, секунду поколебавшись, - что у меня не раз являлось желание описать, например, мои путевые впечатления, но первый робкий опыт мой в форме письма, которое я послал из Лондона на родину, потерпел полное фиаско, и я с тех пор отказываюсь брать в руки перо. Дядя не шутя рассердился на меня за мою болтливость, за бестактные высказывания относительно различных дворов, при которых меня так "незаслуженно милостиво" принимали, и категорически запретил мне продолжать описывать мои путевые впечатления, потому что такое письмо вполне могло попасть не в те руки и скомпрометировать и его, и меня самого. А вернувшись, я обнаружил, что один из флаконов Валерии заткнут вместо пробки обрывком скучного послания, - таким она, смеясь, назвала его.
В эту минуту вбежал Лео. Он удивленно уставился на отца, недоумевая, почему тот оказался здесь, если прежде никогда не приходил сюда.
- Папа, что ты делаешь в голубой комнате? - спросил он даже с некоторой ревностью, так как до сих пор он один бывал в комнатах мамы.
Майнау покраснел и, взяв мальчика за плечи, мягко развернул его лицом к молодой женщине.
- Поди, мой милый, обними как следует маму - я же не смею подойти к ней ближе установленной ею дистанции - и попроси ее быть немного терпеливее с тобой… и со мной, пока мы не расстанемся.
- Ах, папа, да ведь я с ней поеду! - воскликнул мальчик и обнял Юлиану обеими руками за талию. - Мама, укладывая меня вечером спать, не раз обещала взять меня с собой к дяде Магнусу и тете Ульрике, когда она поедет в Рюдисдорф.
- Что?! Это тебе мама сказала, что собирается ехать в Рюдисдорф? - спросил удивленный Майнау.
- Придворный священник и мама наследного принца говорили об этом у охотничьего домика; хотя они говорили очень тихо, мы все-таки слышали - наследный принц и я… Не правда ли, мама, ты возьмешь меня с собой?
- Ты должен хорошенько попросить папу, чтобы он позволил тебе изредка навещать меня, - сказала она твердо, но не поднимая глаз, и погладила ребенка по кудрявой головке.
- Там видно будет! - сурово проговорил Майнау. - Вот видишь, Юлиана, твое намерение, о котором ты так любезно сообщила сегодня после обеда, кажется, произвело действие электрической искры; завтра все воробьи станут чирикать на крышах нашей благословенной столицы о том, что у святейшего отца в Риме по горло хлопот, чтобы, обойдя неумолимый закон, разлучить двух людей, которые не могут вместе ужиться… Но ты ведь не собираешься уехать раньше, чем я?
- А это как ты распорядишься. Если хочешь, я уеду из Шенверта через день после твоего отъезда.
Он слегка кивнул и, быстро подойдя к столу, сложил письмо к Ульрике и положил его в боковой карман.
- Я имею еще право конфисковать - это письмо принадлежит мне!
Он с иронией низко поклонился удивленной молодой женщине, как будто был на аудиенции у королевы, и торжественно вышел из комнаты. Лео же вдруг разразился громкими рыданиями: ребенок предчувствовал, что должен лишиться своего ангела-хранителя.