– Нет, нет, пусть она там… греется… Аркадий, подойдите сюда… я почему-то плохо вижу… И кто здесь еще есть… Еще… сюда… пожалуйста…
Аркадий растерялся. Как врач, он сделал все, что мог. Теперь была очередь других – католического попа, который ходил в соседней комнате, как грач по пашне, родных, которые, конечно же, захотят проститься… Но она звала именно его…
– Аркадий, вы слышите? Я хочу… Я хочу, чтобы мою дочь назвали Любовью. Пусть священник ее нынче же окрестит. Я знаю: слабых детей можно крестить сразу… С Божьей помощью – Любовь… Если она тоже умрет, мы сейчас же с ней встретимся, а если выживет – это самое правильное на свете имя, оно будет ей от меня… потому что больше я ничего не могу ей дать… Вы обещаете?
– Обещаю, – сказал Аркадий, закрыл чемоданчик и уступил свое место у постели умирающей.
Дальше они ходили мимо него чередой, и он устал считать тихих серьезных детей, женщин с высокими шеями и длинными глазами, мужчин, старух в черных платьях…
Потом он еще раз осмотрел девочку (она была не активна, но дышала самостоятельно и ровно), выпил в столовой чаю с кексом, немного побеседовал о чем-то со Львом Петровичем, который, несмотря на распухшие покрасневшие глаза, старался быть светским…
Потом его снова позвали. Он шел, не особенно торопясь, сопровождаемый начинающимся где-то на "черной" половине тихим и тоскливым воем ("Степанида," – негромко сказал кто-то рядом) и, когда вошел, смотрел не в сторону кровати…
Зеленое венецианское зеркало в венце зубчатого хрусталя. Зеркало, много лет хранившее в себе глубину зашитой в каналы морской лагуны, и уходящие ввысь стены, и каменные мостики-кошки – вздыбленные спинки, и влажную мшистость, и нависающие балкончики – стершаяся республиканская позолота…
Венеция. Выдох. Душа Камиллы Гвиечелли отлетела…
Осталась – Любовь.
* * *
Александр в ночной рубахе присел на уже разобранную постель, с интересом посмотрел на свои ноги. Ноги были чуть кривоватые, поросшие черными жесткими волосами. Он пошевелил пальцами.
– Как на чужие глядите, – усмехнулась Настя.
Она была полностью одета, в переднике и наколке. Сто лет умная – не навязывалась. Этот барин, как и прежний – никогда не знаешь, позовет или нет.
– Все тут чужое. Вот и в ногах усомнишься, – усмехнулся Кантакузин.
– Да ладно уж жалиться-то, – поморщилась Настя. – Будет. Чего теперь? Ваше тут все. Ваше и Капочкино. Любовь Николаевна сгибнула где-то – да оно и не удивительно, больно уж чудная была с самого начала. За полгода – ни денег не просит прислать, ни письма, ни встречи случайной, ни иной какой вестки. Живой-то человек всяко о себе знать даст, тем паче дочь родная у нее тут и приемных двое…
– Наверное, ты права. Дело во мне, я не могу верить – после того, как она в прошлый раз возникла из ничего, буквально как феникс из пепла сгоревшего дома. И теперь – даже если бы мне сказали, официальную бумагу прислали: умерла, погибла – я бы все равно, наверное, не поверил. Странное ощущение: здесь всё ее тихо ждет. Дом, дорожки в парке, птицы в лесу, рыбы в пруду, дети, слуги, дурацкий павлин (каждый раз, когда он орет, я думаю: петли в дверях смазать!), мебель, коровы, собаки… Чего стоит один этот чертов Трезорка, который без хозяйки даже подохнуть никак не может и все лежит и лежит на пороге, глядя вдаль… А белая лошадь-призрак, которая бродит по округе!.. Нет, больше – все это не просто ждет, но держит ее, питает, где бы она ни была. Ты говоришь: посылать деньги. Чепуха! Деньги для Любы никогда не имели значения, по-моему, она так и не научилась понимать их ценность. Я не посылаю ей денег, но все то, что как будто бы принадлежит мне, непрерывно посылает ей какие-то эманации, которые столь сильны, что даже я их ощущаю…
– И вы заразились, Александр Васильич! – невозмутимо констатировала Настя. – Оно, впрочем, немудрено. Место такое – многие тут с ума спрыгнули…
– Может быть, может быть… И еще, конечно, недосказанность, тайны, руки и голоса, тянущиеся из прошлого. Как бы я хотел уже все это в прошлом и оставить, и жить дальше… Невозможно! На что-то все время намекал невесть куда исчезнувший Лиховцев. На уездном празднике как-то странно говорил со мной Иван Карпович из Торбеево. А потом, когда я вежливо пригласил его в Синие Ключи вместе с вернувшейся к нему беглой женой, вовсе отказался от визита. И здесь, дома – жуткая Агриппина, которая все время напоминает мне какой-то оживший археологический экспонат и смотрит так, как будто хочет сожрать… Я знаю, что ты ей с детства покровительствуешь… Со Степаном, как это ни странно, я вроде бы приспособился дело вести, он оказался неглуп, расчетлив… Если б только можно было от Агриппины как-то избавиться… Но Капочка ее ни на шаг не отпускает…
Настя присела на стул, налила себе из графина квасу в стакан, церемонно отпила. Улыбнулась Александру.
– Да как же вы от Груньки при Степке избавитесь-то, Александр Васильевич? Она же – Степкина полюбовница.
– Да ты что?! – ахнул Александр. – Как это может быть – мне все время казалось, что они, наоборот, враждуют не на шутку. Да и Люба, помнится, говорила, что – с детства терпеть друг друга не могут, и иногда – прямо разнимать приходится…
– Поговорку, как "милые бранятся…" – слыхали?
– Слыхал… Но это удивительно, ведь Степан – видный по деревенским меркам мужик, умный, малопьющий, при деле… И чтобы он, имея возможность выбирать, польстился на такое… Что ж, по-твоему, он ее полюбил?!
– Мне Степка не докладывается, – усмехнулась Настя. – Да только в Груньке много всякого есть, чего вам не видать. Кстати, если хотите ваши тайны распутать, так надо с ней о том и говорить в первую голову. Она много молчит, да много знает. После Любовь Николаевны – больше всех.
– Не станет она со мной разговаривать… Никто не станет…
– Бедненький… Никто-то нас не слушает, и собачка кухонная запропавшую хозяйку нам назло ждет, – Настя встала, потянулась гибким телом, одним движением сняла наколку и выпустила на свободу толстую, темно русую косу. – Пожалеть вас, что ли?
– Пожалей, Настя, хоть ты пожалей… – вздохнул Александр, закидывая ноги на кровать.
Лег, поддернул рубашку и откинулся на подушки, ожидая.
* * *
Груня стояла на пороге детской, заслоняя освещенный дверной проем, и казалась огромной, как медведица, вставшая на задние лапы.
– Дай мне пройти! – сказал Александр, сопровождая свои слова недвусмысленным жестом.
Шагнул вперед, и она отступила. На свету стало видно лицо – угрожающе-угрюмое.
– Где Капитолина? – спросил преувеличенно артикулируя, чтобы, если и вправду умеет, могла прочесть по губам.
Груня смотрела на него молча. Никакой реакции! Непроницаемые, мрачные глаза-щелки. Медведица. Почти нет лба. Безмерный сарафан, подвязанный высоко под грудью. Вот-вот надвинется и… задавит? Убьет? Точно – убила бы, свернула бы шею. Что же ее держит? Люба не велела?
В комнате вдруг сделалось душно и запахло гарью.
"Это было почти десять лет назад! – сказал себе Александр и тут же. – Нет, больше так невозможно! Я должен хотя бы попытаться…"
– Агриппина, я хочу поговорить с тобой!
– Говорите, – голос, как несмазанный колодезный ворот.
Прислонилась к стене, словно поставленное стоймя бревно. Ей тяжело стоять? Слишком разъелась на хозяйских хлебах? Понятно, что ходить за маленьким спокойным ребенком – это не то, что работать в поле…
Но говорит! И понимает! Александр приободрился.
– Где Капитолина?
– С Фролом. На пони катается.
– Хорошо. Я хочу говорить с тобой. Это важно. Ты ходишь за моей дочерью. Она привязана к тебе. За что ты ненавидишь меня, ее отца?
– Вы не знаете? – ей удавались не только слова, но и интонации.
– Нет, не знаю. Объясни.
– Люшка мне еще тогда все рассказала. В нее Синеглазка вселилась, и я ее к Липе отвела.
– Что – рассказала? – спросил Александр, понимая, что подбирается к сути, и пропуская мимо ушей хронический для здешних мест бред про приключения Синеглазки.
– Когда пожар был, вы велели им с Пелагеей в комнате сидеть. Обещали, что придете и выведете их, а сами дверь заперли.
– Я – запер дверь?! Наверное, ей просто померещилось, от жара перекосилось что-то…
– Ей ничего не мерещилось. Там задвижка была. Плотник ставил, чтоб Люшка не сбегала. А на окне – решетка…
– Какой бред, – пробормотал Александр, понимая уже, что никакого бреда тут нет и в помине. – Но зачем мне было ее запирать?!
– Чтобы она сгорела, а вам жениться на той Юлии, на которой вы хотели. А не на Люшке, как ее отец хотел. И еще, чтобы Синие Ключи и все прочее ваше было.
– Боже мой… – Александр не видел ни одной причины, по которой Груня сейчас стала бы ему лгать. – Так вот оно что!.. Но как же Люба спаслась? Ты знаешь?
– Степка разобрал крышу и вытащил ее, – сказала Груня. – А Пелагею – не смог. Она старая была.
Александр впервые увидел всю картину глазами двенадцатилетней Люши, и содрогнулся от ужаса. Многое, если не все в ее последующем поведении прояснилось и встало на свои места. Значит, она была не безумной, а всего лишь экстравагантно-расчетливой в своем мщении?! Ведь все эти годы и Люша, и Груня считали его убийцей. Он отчетливо представил себе, почти увидел диалог между подругами:
"Убить его, сволочь, – и все дела!" – огромная неуклюжая Агриппина.
"Не-ет, Грунька, убить – это слишком просто. Да и рискованно – вдруг прознают? Мы с тобой тоньше поступим…" – маленькая, подвижная, всегда как будто слегка пританцовывающая Люша.