– Ах ты, Господи, пресвятая Богородица… – оживился и просветлел лицом.
Особого удивления, впрочем, не выказал. Как будто происходило именно то, чего он и ожидал.
– Илья Кондратьевич! – позвал, возвысив голос. – Поторопись, братец, гости у нас. Катенька приехала!
Екатерина Алексеевна остановилась в воротах и смотрела, как к хозяину из глубины сада идет высокий худой старик, седой и лысоватый, с карандашом за ухом, на ходу вытирающий тряпкой измазанные краской руки.
– И вольно ж вам меня дергать, только-только свет поймал…
И вдруг умолк… и, уставясь на гостью, радостно заулыбался.
– И впрямь Катенька. Живая-здоровая.
Она почувствовала, что улыбается тоже.
Время остановилось… а потом – двинулось назад, сперва медленно, но все быстрее и быстрее, наматывая годы, как нитку на веретено – прочь, прочь… Чужие тайны и страхи, свои обиды, пустые ожидания, боль, отчаянные и безнадежные попытки сорваться с обочины, хоть как-нибудь – нелепо, криво, да только по-своему! Прочь, прочь…
Расплакалась громко, по-бабьи, навзрыд. И ничего, что эти два старика смотрят, они все понимают…
Илья шагнул вперед и прижал к себе крепко, как в детстве, когда она разбивала коленку или у нее болело ухо. "Тихо, тихо, тихо…"
Она затихла.
Иван Карпович, украдкой вытирая глаза, раздавал распоряжения.
Очень скоро багаж Екатерины Алексеевны был внесен в дом и распакован, стол накрыт, а она сама, троекратно поцеловавшись со старой горничной, умывшись и приведя себя в порядок, с кружкой малинового морса в руке рассказывала хозяину и старому управляющему о столичных новостях. И выслушивала о новостях местных, важных не менее.
О будущем не говорили. Пока всем троим, немолодым уже людям, хватало и прошлого. Воспоминаний, которые у Ильи Кондратьевича, например, просто дымом клубились в глазах. Вопроса, надолго ли она приехала, никто и не подумал задавать. Возможно, они считали, что сейчас это неуместно. А, может, просто не сомневались, что – навсегда.
* * *
Глава 27,
в которой рождаются Любовь и Агафон, и умирает Камилла Гвиечелли
– Камиша, ты понимаешь, что твое положение требует неустанного врачебного наблюдения? – Лев Петрович и Мария Габриэловна с почти нескрываемым ужасом смотрели на лежащую на кровати молодую женщину.
Огромные глаза с высокой подушки и, прикрытый легким одеялом, холмик живота посередине фигуры. Все, больше ничего нет.
– Я не хочу его видеть.
– Ну давай мы пригласим другого врача. В конце концов, соберем консилиум…
– Кому это нужно? Мне – нет. Вам? Но зачем семье лишняя огласка? После того, что случилось с Луизой, везде будут обсуждать еще и моего ребенка…
Камиша стала другим человеком. Это видели все. От мягкости, всепрощения и всеприятия не осталось и следа. Смирения тоже как не бывало. Семейный врач говорил, что это не удивительно – на последней стадии ее болезни часто наступают психические изменения.
– Основное мое психическое изменение, – усмехалась Камиша, которая по-прежнему баловалась угадыванием того, о чем вроде бы не должна была знать. – Это нежелание его тут видеть ни под каким соусом!
– Можно позвать того, кому ты доверяешь.
– Любочки нет, Луизы нет… Отца моего ребенка вы на порог не пустите, – спокойно рассуждала Камиша. – Разве что вот Аркадий Андреевич… Он еще Любочке советы для меня давал, она все делала и мне лучше становилось… Но согласится ли он? – это же, как я понимаю, совсем не его специальность…
К Аркадию Андреевичу Арабажину, разузнав его адрес, поехали в старинной карете – целой делегацией.
Держательница меблированных комнат была весьма впечатлена манерами гостей и после поделилась со старшей из сестер Зильберман:
– В кое-то веки к Аркадию Андреевичу приличные люди… А то ведь ходит не пойми кто – то бедняки какие-то, а то и вовсе – неблагонадежные…
– Ну, у врача доля такая – лечить всех подряд, – философски заметила Зильберманиха. – Болезнь она ведь сословий не разбирает.
Аркадий был немало шокирован рассказом Осоргиных, но старался не подавать виду. Согласился сразу же поехать с ними и осмотреть Камишу немедленно. По дороге молчал и перебирал что-то в докторском чемоданчике.
Камиша лежала в странном месте – напротив высокого окна, в окружении старых зеркал. "Она сама так захотела, – шепнул Лев Петрович. – Иногда разговаривает с ними. Никто уже не знает, что она там, в этих зеркалах видит."
Больше всего Камилла напоминала прозрачный месяц на голубом еще небе, взошедший прежде заката солнца. После окончания осмотра Аркадий не понял лишь одного – как она еще жива.
Это недоразумение Камиша разъяснила сама:
– Мне очень хочется моего ребеночка родить, – улыбнулась она молодому врачу. – Как вы думаете, Аркадий Андреевич, это может получиться? Все говорят – нельзя, но что они понимают в таких делах… Ведь правда?
– Мы будем стараться, – твердо сказал Аркадий, глядя прямо в лучистые глаза. – Но вы должны будете строго выполнять все, что я скажу…
– О, я буду очень послушной! – едва слышно засмеялась больная. – Да с вами ведь и нельзя иначе. Вас даже Любочка слушалась!
– Если бы, – пробормотал Аркадий себе под нос. – Если бы…
* * *
– Барыня, барыня, надо скорей… Скорее надо! – Степанида неуклюже ввалилась в комнату, где Мария Габриэловна в домашнем барежевом платье неспешно обсуждала с кухаркой завтрашнее меню и записывала результат карандашом в блокнотик.
– Что – скорее, Степанида? Говори толком! – Мария Габриэловна встревоженно взглянула из-под очков. – Камише плохо? Кровохарканье?!
– Началось у нее! Рожает! – придушенно вымолвила служанка.
– Как рожает?! – Мария Габриэловна вскочила, уронив блокнотик. Карандаш с шуршанием покатился по ковру. – Еще же только семь месяцев! Аркадий Андреевич говорил…
– Не может больше ейное тело дитя носить… – вздохнула Степанида. – Я-то еще со вчера смекнула, но она велела никому не говорить, думала, что отпустит… За доктором бы надо… Помрут ведь обое…
– Да, да, конечно, – засуетилась Мария Габриэловна. – Сейчас, сейчас…
Камиша лежала странно спокойная. И даже когда ее тело скручивала судорога родильной схватки, лицо оставалось почти безмятежным – как будто она уже не чувствовала боли.
Сознание ее, впрочем, оставалось ясным.
Когда в комнату, вытирая руки полотенцем и на ходу раздавая указания слугам и родным, вошел Аркадий Арабажин, она улыбнулась ему навстречу.
– Здравствуйте! Слишком рано, да? Он не выживет?
– Ничего не могу сказать до осмотра, – пробурчал Аркадий, пододвинул стул и раскрыл чемоданчик.
– Ну что, что, что? – почти скороговоркой допрашивала врача Мария Габриэловна. – Она умирает, да, да? Я знаю, знаю. Но как же ребеночек?
Ее слова эхом облетали комнату, повторяясь в растерянных репликах собравшихся почти в полном составе домочадцев. Красивые темноглазые мужчины, женщины, дети. Вроде бы вполне живые и даже цветущие. Но их фигуры на фоне резной мебели, встревоженные лица – тоже совсем как эхо отражались в мутной глубине венецианских зеркал, висевших в доме повсюду… И чудилось, что это уже – не настоящие люди, а старинный семейный портрет, от времени покрывшийся тенью и патиной.
– Ребенок жив, я слышу сердцебиение. Не знаю, хватит ли у него сил родиться и уж тем более задержаться на этом свете. Но ее организм окончательно истощен. Он больше не может ничего дать ребенку и изгоняет его наружу, чтобы он хотя бы попытался зацепиться за жизнь…
– Ах, Мио Дио! – воскликнула Мария Габриэловна и расплакалась. Лев Петрович нежно обнял жену.
– Дорогая, я думаю, надо пригласить патера. Я все понимаю, но мы же должны быть реалистами. Все в руках Господа нашего. Аркадий Андреевич…?
– Конечно, реалистами, – буркнул Аркадий. – Поэтому зовите своего попа. Кому-нибудь да пригодится…
– Что я должна делать? – спросила Камиша.
Марсель носил кастрюли, а горничная Марии Габриэловны подливала в них горячую воду по мере ее остывания. Степанида вызвала дворника, велела ему принести со двора кирпичей и теперь зачем-то грела их в камине. Старенькая тетушка Камилла аккуратно рвала на квадратики две ветхие и мягкие простыни.
– А где ваши родители, Камиша? – заинтересовался Аркадий.
– Они не одобряют моего… хм-м…поступка, и, после того, как обо всем узнали, стараются поменьше меня видеть, а также не очень подпускать ко мне братьев и сестер… Туберкулезные миазмы, понимаете ли… – усмехнулась Камиша. – Я не настаиваю. Мне все равно. Но что я должна делать?
– Как можно дольше оставаться в сознании, – честно сказал Аркадий.
– И это даст ему шанс?
– Будем надеяться вместе… Давайте я сделаю вам укол, это поддержит сердце…
Головка была совсем небольшой, предлежание плода правильное, Камиша честно помогала Аркадию изо всех своих крошечных сил. Ее руки и ноги напоминали ему голубоватый мрамор. Живот же был круглый и бледный, как луна.
В общем, роды можно было считать легкими, только ребенок оказался слишком мал, да у матери сразу после отхождения последа началось еще и легочное кровотечение…
– Он жив? – едва отойдя от приступа кашля, еле слышно спросила Камиша.
– Это она, девочка, – ответил Аркадий. – Жива, но очень мала.
– Где она? Я могу ее увидеть?
– Степанида положила ее в кровать под одеяло, между горячих кирпичей. Так делают крестьяне с недоношенными детьми – кладут на теплую печь. Это правильно. Но если вы хотите…