Я думала, что сейчас умру, видя все это. Сержант вскрикнул от боли, схватил Жанно за волосы и, размахнувшись, так ударил по голове, что тело мальчика сейчас же обмякло. Не церемонясь, сержант отшвырнул его в сторону, и я увидела, что лбом Жанно грохнулся о камень.
Я бросилась к сыну. Едва моя ладонь коснулась его волос, он пришел в сознание. Бровь у него была рассечена, по лицу струилась кровь. Шрам, подумала я, у него останется навсегда. Задыхаясь от ужаса и боли, я прижала голову мальчика к груди.
– Жанно! Жанно! Как ты мог! Он чуть не убил тебя!
Сын дрожал в моих объятиях. Взгляд его упал на труп Стрелы, и судорожные рыдания потрясли его тело. Он не плакал, а только как-то страшно вздрагивал и задыхался, приводя меня в еще больший ужас.
– Стрела! Ма, Стрела! Он застрелил ее, взял и застрелил!
– Тише, мог мальчик! Тише! Главное, что ты остался жив…
И тут над нами словно вспыхнуло пламя. Небо будто залилось кроваво-красной краской. "Неужели уже светает?" – подумала я в недоумении. Мы с сыном одновременно взглянули на восток. Совсем рядом от нас пылал сеновал. Пылали чудесные душистые травы, скошенные с заливных лугов для того, чтобы было чем кормить зимой скот. Сердце у меня упало. С отчаянием я поняла, что сгорит не только сено, огонь перекинется и на овес. Все сгорит! Как сгорела мельница и наша пшеница…
Пламя было так близко, что нам стало невыносимо жарко. Дым разъедал глаза, густой и жгучий. Пепел летел нам в лицо. Солдаты, пожирая кур и уток, хохотали.
– Вот чудесно придумал Мартен!
– А что? Ужинать надо при свете, а не в потемках!
Они устроили это просто так, для забавы. Чтобы посмотреть, как будет гореть. Что мы могли чувствовать после этого?
Жанно затих у меня в объятиях и больше не вздрагивал. Я чувствовала, как мало-помалу его по-детски отчаянное горе сменяется злой обидой, гневом, ожесточенностью. Он не пролил ни слезинки, глядя на происходящее. И это меня особенно тревожило.
Невыносимо долгой была эта дикая ночь, наполненная ругательствами, криками и запахами наскоро зажаренной на вертелах птицы. Невыносимо долго бушевал огонь, клубами поднимавшийся на невероятную высоту и почти сливавшийся с небом. Все вокруг было будто облито кровью, алый свет отблесками отражался в глазах.
Они ушли только на рассвете, закончив пировать и выспавшись, и все это время мы стояли, загнанные в угол, под дулом пистолета. Они ушли, оставив тлеющие костры и обглоданные кости. Ушли, забрав деньги и пристрелив Стрелу. Ее голова теперь утопала в луже крови, и каждый раз, когда взгляд Жанно падал на нее, судорога пробегала по его лицу и он болезненно морщился.
Это был конец. Конец того, что я воображала возрождением Сент-Элуа. Отныне у нас не было ни пшеницы, ни кормов, ни овса. Был только пепел и труп полуслепой лошади.
Жильду мы обнаружили мертвой в ее кресле. Она тихо умерла, словно не желала видеть то, что происходило. А может быть, она полагала, что Сент-Элуа не пережить второго пожара, и решила умереть вместе с остатками замка, где прошла ее жизнь.
Жак был жив и даже пытался утешать меня.
Я стояла посреди разоренного двора, не понимая еще, как все это могло произойти. Произойти сейчас. В мирное время. Эти ублюдки вели себя так, словно им отдали этот край на разграбление.
– Господи, да что ж это такое! – причитала Маргарита, глотая слезы. – За что это нам?
Я думала то же самое. За что? Что я и мои дети сделали плохого? Я столько месяцев трудилась, чтобы добиться хоть чего-нибудь. А эти солдафоны, варвары в одну минуту обратили все это в ничто!
– Как я ненавижу их, ма!
Я обернулась. Жанно стоял, сжимая от гнева кулаки. Лицо его было искажено ненавистью, губа закушена, на щеке запеклись слезы. Мне стало страшно: таким неожиданно взрослым показался мне сын.
– Это ведь снова синие, правда? Те, что разлучили нас с тобой в Париже? Это те, что называют друг друга гражданами!
– Да, сынок, но…
– Я им еще покажу! Ну погодите!
Он повернулся на восток, куда ушли солдаты, и в бессильной детской ярости погрозил им кулаком. А потом уткнулся мне в колени и разрыдался.
А я… Я после всего услышанного была даже рада этому потоку слез. Пускай уж лучше малыш плачет. Мне бы не хотелось, чтобы слезы, непролитые и сдерживаемые, застыли на его сердце и сделали его черствым.
Но в моих ли силах было этого избежать, если сама жизнь учила мальчика, что нужно быть жестоким?
2
Прошло два дня, прежде чем округа перестала цепенеть от ужаса перед солдатами. Почти в каждом доме деревни Сент-Уан были похороны, почти каждая семья потеряла человека, состоявшего в шуанах, которых разгромили синие. Отец Медар еще не показывался, что свидетельствовало о том, что он хорошо спрятался. Часовня Святого-Бенедикта-что-в-Лесу была наполовину разрушена.
Я с горечью подсчитала свои убытки. У меня не осталось ни одного пшеничного или овсяного зернышка, ни одной соломинки, ни одной курицы или утки. Я разом потеряла все, чем владела. У меня не было уже и мельницы. Вдобавок ко всему, у меня украли половину тех небольших денег, что привезла из Парижа. Я стала почти нищая. И теперь владела лишь собранной гречихой и овощами с огорода. Этого было достаточно лишь для того, чтобы впроголодь прожить зиму, а чем кормить Патину? Конечно, если бы время года было иное, я бы, не задумываясь, начала восстанавливать уничтоженное. Но был почти сентябрь. Единственное, что мы могли сделать, – это посеять озимые. Но у нас не было даже лошади.
Я с облегчением вздыхала, вспоминая, что всего пять дней осталось до срока, назначенного графом д'Артуа. Я с детьми немедленно уеду из этой проклятой страны. Действительно, во Франции жить стало невозможно. Я не знала, по каким причинам на нас напали синие, – то ли из-за того, что я аристократка, то ли из-за какого-то ложного доноса, то ли просто из-за того, что мы живем в Бретани, где каждый житель волком смотрит на француза, а тем более республиканца, – но нападение свидетельствовало, что в стране нет спокойствия… Никто не может быть уверен в том, что будет завтра. Граф д'Артуа был прав. В любую минуту Конвенту может взбрести на ум издать декрет, предписывающий изжарить всех дворян живьем в двадцать четыре часа или высылающий их куда-нибудь в джунгли Индии. Ведь высылали же неприсягнувших священников в Гвиану.
В полдень 25 августа, когда мы с Франсиной пекли гречневые лепешки, к Сент-Элуа снова приблизился отряд республиканских солдат – на этот раз поменьше, из десяти человек.
У меня предательски екнуло сердце. Не успокоилась я и тогда, когда поняла, что отряд был лишь прикрытием, под которым только и решались разъезжать по Бретани правительственные чиновники. Именно такой чиновник и вылез сейчас из коляски. Он был в лакированных туфлях, панталонах и чистом черном сюртуке, и если бы не яркий трехцветный пояс, его можно было бы принять за мелкого судейского Старого порядка.
– Вы гражданка ла Тремуйль, являющаяся матерью владельца фермы Сент-Элуа Жана ла Тремуйля?
Он назвал Сент-Элуа фермой и старательно избегал произносить частицу "де". Я, еще не зная, зачем он приехал, сразу почувствовала к нему жгучую, почти животную ненависть.
– Что вам угодно? – спросила я высокомерно.
– Муниципалитет департамента поручил мне уведомить вас, что с 5 января 1792 года за Сент-Элуа не заплачено ни одного ливра налога на собственность, каковой установлен сначала Учредительным собранием, а затем изменен и дополнен Национальным Конвентом.
Из этой трескучей канцелярской фразы я уразумела только то, что у меня собираются вытянуть деньги.
– Зачем вы приехали? – спросила я враждебно.
– Дабы произвести оценку имущества и установить, какую сумму вам надлежит внести до 1 ноября 1795 года, иначе говоря, до 11 брюмера IV года Республики.
Он сделал знак двум своим помощникам, похожим на землемеров.
– Надлежит внести? – переспросила я с недоверием. – Я не признаю за вами права брать с меня какие-то деньги. Кроме того, у моего сына многое отобрано. Очень многое! Может быть, вы подумаете, как возвратить мне его стоимость?
Чиновник взглянул на меня из-под очков.
– Что касается, признаете ли вы или не признаете за мной право, это нас нисколько не интересует. А конфискованные земли, да будет вам известно, принадлежали не вашему сыну, гражданка, а вашему отцу, каковой, как это подтверждается многочисленными документами, являлся эмигрантом и, стало быть, был лишен владений на совершенно законном основании. Таким образом, возврату или компенсации они не подлежат.
От подобных нескончаемых фраз у меня закружилась голова. Я очень смутно понимала, что они задумали, но чувство неприязни к ним у меня было так велико, что я не пошла вместе с чиновником осматривать земли, как он того просил.
– Недавно здесь побывали ваши солдаты, – сказала я с негодованием. – Вы же видите, здесь все сожжено и разграблено. И вы еще требуете, чтобы я платила?
– Требуем, ибо таковы наши обязанности. А если вас ограбили, обратитесь в суд.
Я знала, что это значит. Если я туда обращусь, меня скорее саму посадят в тюрьму, чем отыщут и накажут грабителей.
Чиновник, невозмутимый и холодный, удалился исполнять свои обязанности. Я в бешенстве посмотрела ему вслед. Что ж, верно говорят, что беда не приходит одна. Теперь мне накинут на шею какой-то налог. Чиновник назвал срок – 1 ноября. Слава Богу, к тому времени я давно буду в Эдинбурге, а в Сент-Элуа прибудут деньги от графа д'Артуа.