3
Юнус-байвачча проснулся от стука в дверь. Голова была свинцовой, налитой тупой болью, а тело казалось чужим, одеревеневшим. Сердце давило, будто на него навалилась какая-то тяжесть. Это состояние усугублялось мрачным сознанием того, что вчера произошло что-то непоправимо гнусное, постыдное, но что именно - Юнус вспомнить никак не мог. Помнил лишь, что в конце банкета Муталлиб заметил ему: "Ну зачем уж так раболепствовать…" Сказал в то время, когда перед глазами маячила красавица Ян-шожа и вонючие, пропитавшиеся опиумом руки министра, хватавшие ее. В словах Муталлиба почудились Юнусу насмешка и презрение, они так больно задели его самолюбие, что он напился буквально до упаду и не помнил, как добрался до своего номера и свалился в постель.
Стук повторился. Юнус заставил себя встать, прошаркал к двери, прислушался, спросил:
- Кто?
- Откройте, откройте! - ответил мягкий голос.
Вошел Чжан и, приторно улыбаясь, сообщил:
- Приятная новость, шангун! Готовьте подарок!
- …
- Вы не отвечаете? Да такое счастье выпадает раз в жизни!
- Что за счастье?
- Господин министр вместе с визитной карточкой прислал машину. - Он протянул карточку.
Вот теперь Юнус вспомнил почти все и сразу протрезвел.
- Он же остался ночевать? - удивился Юнус.
- Ну и простак вы, шангун! Разве не знаете, что крупные деятели не оставляют следов?
- А… если так…
- А если так, то с вас и причитается за приятную новость.
- Но вначале… я бы хотел…
- Ну что вы, шангун! Если прислал карточку да еще машину, значит проявил исключительное внимание.
- Ну хорошо, дарю хотанскую дорожку.
- Хе!.. - обиделся Чжан. - Я не лакей ваш, а управляющий Гоцзифаньдяня! Вы намеренно хотите оскорбить меня?
- Ну хорошо, пусть будет две дорожки…
- А чернобурки? Не забудьте и про мою любимую супругу - тайтай!
- Хорошо, дарю пару шкурок…
- Ну вот теперь вы пришли в себя. Хе-хе-хе!
Лимузин остановился во дворе знакомого нам дома во французском сеттлменте. Служитель в белом молча встретил посетителя и увел в дом. Обрадованный, встревоженный и взволнованный байвачча в роскошном особняке пришел в полное смятение.
- Входите, входите, Ю-шангун, - мягко ободрил его знакомый голос, и министр, не ожидая ответа, приблизился, взял за руку.
Еще вчера он грубо говорил "ты", а сейчас вдруг перешел на "вы"… Что бы это значило? Сказывается ли действие дорогих подарков или что-то другое? Может, это китайская любезность? Перемена в обращении произвела на Юнуса еще большее впечатление, и душа его витала на седьмом небе.
- Садитесь, шангун, наверное, устали.
- Благодарю, господин министр, отец мой. - Юнус сел.
- Шэн-сяньшэн вам знаком? - спросил министр таким тоном, будто и в самом деле не знает этого.
Юнус только теперь увидел Шэн Шицая и, вскочив, поздоровался с ним.
- Да, мы беседовали, - ответил Шэн.
- Очень хорошо. - Министр протянул Юнусу сигареты "Хадамин".
- Я могу сообщить, господин министр, что он произвел на меня хорошее впечатление, - добавил Шэн Шицай.
- Да, да, - доброжелательно поддакнул тот, - я очень рад этому.
- Я так благодарен, что вы уделили мне внимание, - встал с места Юнус.
- Сидите, что вы, мы же свои люди, не так ли, Шэн Шицай?
- Конечно, конечно! Я давно считаю себя синьцзянцем.
- Меня весьма печалит судьба синьцзянского народа, - вздохнул министр, как бы думая вслух. - А таких уважаемых людей, как вы, я люблю…
- Спасибо, большое вам спасибо! - Скрестив руки на груди, Юнус склонил голову.
- Садитесь, шангун. Мы знаем, какими хорошими людьми были ваши родители, мы знаем ваши ум и способности… И подобно тому как находят в грудах песка бриллиант, мы выбрали вас из массы людей…
- Я всегда готов! - вскочил Юнус, как солдат, отдающий честь командиру.
- Господин Шэн Шицай назначен в Синьцзян, надеюсь, вам это известно?
- Да, да, я слышал…
- Так вот, я рассчитываю на вас: только вы можете быть ему опорой.
- Это великая честь для меня, отец родной! - опять поднялся Юнус.
На сей раз встал и министр, прошел к бамбуковому шкафу, извлек небольшую шкатулку, вынул из нее золотую авторучку и кинжал в инкрустированных ножнах.
- Пусть это перо послужит вам в делах канцелярских, а этот кинжал - во всех прочих, - торжественно сказал министр.
Юнус схватил подарок, упал на колени и начал целовать руки своего благодетеля.
Затем все трое долго беседовали за легким завтраком. Господин министр и Шэн Шицай со свойственной китайцам неторопливостью задавали один вопрос за другим, и Юнус, насколько мог обстоятельно, рассказывал о природных условиях Синьцзяна, древних родах, национальном составе населения, жизни и обычаях народа, об особенностях религии, о знатных и богатых людях, о торговых и культурных отношениях Синьцзяна с Советским Союзом…
После завтрака оба благодетеля дали Юнусу напутствие, нарисовав светлую картину его процветания под их покровительством, и проводили восвояси.
- Пусть это будет пока что наша последняя встреча, Шэн-сяньшэн, - сказал министр, когда они остались вдвоем, - мне необходимо сегодня же вернуться в Нанкин.
- И я покончил с делами.
- Всегда помните, что там, на месте, вы должны быть в военных делах Цзо Цзунтаном, а в административных - Лю Цзинтаном.
Шэн Шицай склонил голову в знак согласия. Эти недвусмысленные слова стали как бы первой ступенью в его новой военной и административной карьере.
Так во французском доме в Шанхае завязался тугой узел и без того сложной судьбы Восточного Туркестана.
Глава третья
1
- Чжан-сочжан прибыл!
- Чжан-сочжан?
- Да-а!
- А где он?
- Где же еще, как не в доме толстопузого старосты-шанъё!
- Один, что ли?
- Какое там! С солдатами!
- Ой, тяжко будет!
- Тише, не накличь беду, братец!
- Нужно добро прятать подальше…
- Девок и молодух с глаз долой - скорее!..
Дехкане небольшого селения Араторук, что на северо-востоке от Кумула (Хами), были в панике. Люди прятались в домах, закрывали накрепко двери. При одном только имени "Чжан-сочжан" у них поднимались дыбом волосы. И не успел Чжан прибыть в селение, как всех охватила тревога, опустели дворы и улочки, каждый дрожал за свое скудное добро и просил милости у бога.
Ночь прошла в страхе и молитвах. А на рассвете, едва служитель мечети вернулся с утренней молитвы, посыльный обежал дворы с приказанием главам семей собраться к шанъё.
Всегда послушные, дехкане отправились, даже не позавтракав. Люди шли с опущенными головами, сердце каждого сжималось в тоскливом ожидании несчастья. Скоро во дворе старосты собрались все, но начальство не спешило показаться. Дехкане безропотно ждали.
Прошло около трех часов, а Чжан-сочжан все сидел у шанъё, и никто не посмел высказать малейшее недовольство, хотя у многих устали ноги и ломило в пояснице. Да и кто осмелится хотя бы пикнуть? И без этого над кем-то сегодня просвистит бич, чьи-то руки попадут в колодки, чьи-то ноги закуют в кандалы… Одни лишатся земли, другие - лошадей…
- Появился Чжан-дажэнь!
На крыльцо в сопровождении четырех солдат вышел Чжан-сочжан. Он стоял важный, надменный, презрительно оглядывая толпу, а дехкане опустили головы еще ниже. Пять лет прошло с тех пор, как он при поддержке чиновников из Кумула, добился назначения на должность сочжана восьми селений округа. А до этого… До этого, бедствуя, с корзиной на плечах прошел пешком тысячи верст из внутреннего Китая. Тогда глаза его были почти навыкате, лицо худым, руки тонкими, словно только проросшая травинка. А теперь - заплывшие жиром щелочки-глаза, пухлое лицо, толстые, мягкие руки и важная, вперевалочку, походка, точь-в-точь мерный шаг гуся. Чжан начисто лишен был совести, он почти открыто грабил народ и уже в компании с китайскими торговцами Кумула имел в городе магазин, сверх того владел тысячей баранов, лошадей, коров, быков, хранил в сундуках золото и серебро.
Неподвижно, холодно, как каменный идол, смотрел сочжан на народ, а потом кивнул горбатому переводчику. Тот начал говорить от имени сочжана:
- Сочжан-дажэнь прибыл сюда по двум делам. Первое: прибывшим из внутреннего Китая братьям вы должны выделить излишки земли…
При этих словах ряды дехкан колыхнулись - излишков ни у кого не было, - но, опасаясь гнева Чжана, все опять замерли.
- Второе, - продолжал переводчик, - сообщить вам от имени провинциального правительства, что налоги увеличиваются вдвое. Понятно вам, люди?
По толпе прокатился тяжелый вздох, и опять наступило безмолвие.