Я могу по пальцам пересчитать поцелуи и слова, которых удостоилась до проникновения (сегодня это слово не заслуживает заглавной буквы), и я считаю минуты, отделяющие меня от того момента, когда он получит свой оргазм, и мы наконец сможем поговорить.
В это сентябрьское утро вторника я чувствую, как во мне зреют первые ростки протеста. Если хорошенько подумать, все могло бы начаться гораздо раньше. Будь у меня хоть капля воли, я бы провела свои каникулы, испытывая к нему отвращение, как перед энным по счету косячком, ни на секунду не упуская из виду проблемы дома, разочарование, подавленность, потерю ориентиров, в общем, полный хаос, в который я превратила свою жизнь в обмен на несколько секунд эйфории. Но я выбрала наихудший вариант, собрав свои воспоминания словно реликвии, сделав из этого мужчины героя, а из его прикосновений - рай на земле, хотя Месье - всего лишь мужчина, и я сама превратила его руки в то, чем они являются.
В нем ничего не изменилось: возвышаясь надо мной, он осыпает меня непристойными словами и раздает похабные указания, но я больше не чувствую себя сгорающей от возбуждения и стыда. "Давай, помастурбируй", - шепчет он, а мне хочется ответить, что он мне осточертел. Что я все равно не кончу. И, если ему нужны омерзительные сцены, пусть делает, как я: закрывает глаза и представляет фильмы с моим участием, где у меня более стройные бедра, менее выраженное целомудрие, более мокрая киска.
Но Месье спокойно трахает меня. Поиск оргазма, который у него, похоже, нерегулярен, целиком поглощает его. И я чувствую, что он сжимает меня с такой силой только потому, что не хочет встречаться со мной взглядом или дать мне возможность в чем-либо его упрекнуть. В конце концов, я сама этого хотела. Я попросила его заняться сексом. Вот мы и занимаемся.
Я вспоминаю, как два дня назад рассказывала по телефону Месье об одном разговоре, в котором мои подружки, встав на его сторону, не увидели ничего плохого в том, что он любит смотреть, как я себя ласкаю. Даже наоборот. Главным аргументом Инэс было следующее: "В сорок шесть лет он, возможно, понимает, что не сможет сам тебя удовлетворить". Месье возмутился до глубины души, ответив невероятно претенциозным тоном:
- Передай ей, что я могу удовлетворять ее всю ночь, если она захочет!
Тогда я очень ясно подумала, увязнув в своем нетерпении скорее его увидеть и начинающемся разочаровании: "Для начала удовлетвори меня! Когда захочешь!".
Но ему я с притворным смехом ответила:
- Нет-нет, не надо никого удовлетворять!
И в конечном итоге он скрупулезно мне подчинился.
После секса Месье бросает на меня быстрые взгляды, как другие смотрели бы на еще теплый труп. Я лежу поперек кровати с раздвинутыми ногами и чувствую себя куклой, разобранной на детали, которые он разглядывает, завороженный тем, во что меня превратил. На внутренней стороне моей ляжки остался след от зубов. Когда я начинаю шевелиться, собираясь перевернуться, Месье хватает меня и сжимает в объятиях, видимо, пытаясь выразить эту неловкую, вынужденную нежность, которую мужчины считают обязательной для женщин после секса. Однако, ощущая одну его руку на своей шее, а вторую на животе, я почему-то думаю о змее, которая душит свою жертву, предварительно искусав ее.
Несколько минут спустя я лежу у него на спине и смотрю на нас в зеркало, висящее на правой стене. Я - верхом на своем наваждении. И как только могла хоть на секунду допустить мысль о том, что способна покорить этого мужчину? У Месье изящные мышцы, будто созданные для того, чтобы быстро убежать или укротить добычу; тогда как достаточно одного взгляда на меня, и можно понять: я отношусь к тем, кто демонстрирует проворство и ловкость только в постели. К тем, кто, покинув этот невероятный ринг, еле передвигает свои вялые конечности.
- У тебя был секс в Берлине? - внезапно спрашивает меня Месье.
- Что ты, я все лето провела на сексуальной диете, - отвечаю я, соскальзывая с его спины и устраиваясь рядом.
- У тебя же столько мужчин, неужели ни с кем ничего не было?
- Никто из них не приехал в Берлин.
Месье кладет свою руку мне на грудь, повернувшись ко мне лицом. На его щеке уже появляется ямочка, предвещающая улыбку.
- Точно, теперь я припоминаю твою историю с щеткой для волос.
- Я же предупредила, что больше не хочу ничего об этом слышать.
- Однако эта история очень забавная.
Отчаянно пытаясь перевести разговор на другую тему, чтобы Месье перестал представлять меня занимающейся любовью с нелепым предметом, я продолжаю:
- Зильберштейн, Атлан, Ландауэр - парни, с которыми я охотно занимаюсь сексом, но вряд ли смогу выдержать их присутствие больше пары дней.
- Погоди-ка… Зильберштейн, Атлан, Ландауэр…
- Знаю. Все мои нынешние любовники - евреи. Одному Богу известно почему.
Также одному Богу известно почему, я уточняю:
- Евреи и врачи.
И тут на лице Месье появляется гримаса, которую мог бы состроить мой отец, услышав об одной из моих оплошностей, - кривая пренебрежительная усмешка, сопровождаемая недвусмысленным вздохом.
- Это нехорошо.
- Что нехорошо?
- Трахаться только с врачами.
- Но… я их не выбирала. Просто так получилось. Я встретилась с одним, потом с другим, потом еще с одним - и, поскольку они все друг друга знают… выбраться из этого круга невозможно.
Месье ничего не добавляет, словно ему вполне достаточно такого объяснения. Но складка, оставшаяся у его губ, говорит о том, что эта новая теория, возможно, не так уж и невероятна: романтический писатель вполне может оказаться маленькой амбициозной потаскухой, коллекционирующей врачей из любви к избитому сценарию. Эта теория мне совсем не по душе, но, честно говоря, у меня нет сил доказывать обратное.
На подушке разложены три моих тетради с "Месье". Не в силах сдержать тревогу и возбуждение, я наблюдаю, как главный действующий персонаж листает их с абсолютно непроницаемым лицом, и лишь глаза с изящной жадностью бегают по строкам - очень быстро. Мое сердце отчаянно колотится. После каждого прочитанного абзаца я готова броситься к нему, чтобы вырвать из его рук свою тетрадь. Ближе к последней главе (той, разумеется, где во всех ракурсах описывается его жена и их семейная пара) серые глаза замедляют темп, чтобы медленно остановиться на одном слове, может, на одной фразе - ее этот загадочный персонаж напротив меня счел примечательной. Кажется, я перестала дышать. Так же медленно Месье поднимает лицо, приоткрывает свои красивые пухлые губы, и я слышу сухой вопрос, заданный слишком спокойным тоном, чтобы не вызвать беспокойства:
- Что тебе известно об изменах моей жены?
- Ничего, - быстро отвечаю я (Господи, я просто умираю от страха, от ужаса). - Это только предположение. Но мне кажется, такое возможно, разве нет?
Увидев, что теперь Месье внимательно читает весь абзац, вероятно, посчитав подобное заявление нелепым, я спешу малодушно добавить:
- Это не мои слова. В книге это говорит один из персонажей. - Переведя дыхание, я продолжаю: - В любом случае я изменила все имена, включая твое.
Месье, медленно листающий страницы, остается невозмутимым.
Я осторожно добавляю:
- Даже у твоей жены другое имя.
- И все-таки объясни мне, при чем здесь моя жена?
- Но… при очень многом! Ты даже не представляешь, сколько людей так или иначе вовлечено в эту историю! Рассказ о твоей жене имеет огромный смысл. Даже если я ничего не знаю о ней. Особенно потому что я ничего не знаю о ней. Кстати, об этом я неоднократно упоминаю в "Месье".
Не слушая меня, он переходит к расшифровке моих записей на внутренней стороне обложки, которая уже давно служит мне блокнотом, куда я записываю удачные слова, еще толком не оформленные мысли, наброски. Нагромождение фраз, понятных только мне, несколько высказываний Месье, тщательно взятых в кавычки, черным по белому непристойности, которые он шептал мне как-то утром во вторник и которые я боялась забыть (напрасные опасения, так как почти уверена, что и через пятьдесят лет они не утратят своего страстного звучания в моей памяти старушки).
- Погладь свою маленькую киску.
Это и другие хаотично разбросанные заметки, которые я собиралась использовать: "Член Месье в брюках. Месье, когда ласкает себя. Яички Месье?" (Посвятив описанию его тела несколько страниц, я вдруг осознала, что совершенно не помню, как выглядят его яички - очень странно.)
Я без труда представляю себе холодное непонимание, возможно, даже тревогу перед этими беспорядочными заметками, говорящими только о нем: слово "Месье" здесь написано тысячу раз, тысячей разных способов. Моя тетрадь напоминает комнату психопата со стенами, оклеенными фотографиями жертв, газетными статьями, прядями волос. Он осторожно входит в это логово, констатируя: спустя несколько месяцев после апогея нашей истории я держу в памяти столько подробностей о нем, о нас, которых он, скорее всего, даже не помнит. То, что ему может показаться патологией, для меня является единственным способом написать более-менее объективную книгу на тему, таковой не являющейся, это средство сохранить живой нашу историю, поскольку ожог, оставленный им, никак не хочет успокаиваться, даже невзирая на долгую разлуку.
Я жалобно смотрю, как он насыщается моими секретами, проникает в мой розово-черный мир маленькой девочки, заранее возмущенная его оценкой, которую он не преминет высказать.
Захлопнув мой последний том, он хмурит брови и издает долгий-долгий вздох мужчины, поставленного перед свершившимся фактом.
- Как меня зовут в твоей книге?
- Месье. Ты прекрасно это знаешь.
- И какую ты мне выбрала профессию?