Солнце почти зашло, золотые блики исчезли, небо побледнело, став нежным и загадочным, по воде, казавшейся темнее обыкновенного, скользили тени. К воздуху примешивался запах мха, свежей лесной зелени и особый горьковатый привкус колокольчиков. Стремительное течение помогло направить лодку в узкую протоку. Дона свернулась клубком, поджав под себя ноги и обхватив руками колени. Один раз на стремнине Француз приостановился, прислушиваясь. Дона тоже насторожилась, впер-вые услышав странный звук - низкий и грубый, завораживающий своим однообразием.
- Козодой, - шепнул Француз, скользнув по ней взглядом, но и этого мимолетного взгляда было достаточно, чтобы она поняла: он прочел ее зов и не проникся к ней презрением, потому что сам был охвачен той же страстью.
Играя в извечную игру между мужчиной и женщиной, они оттягивали время до той поры, пока не придет их миг, может быть - завтра, через неделю или… никогда. Француз приналег на весла, и они быстро достигли входа в бухту, где деревья плотно подступали к воде. Медленно продвигаясь вдоль берега, они миновали узкий канал и подошли к небольшому участку леса.
- Здесь? - бросил он и, получив согласие, загнал лодку в мягкую прибрежную грязь.
Выбравшись на берег, Француз подтянул лодку подальше от воды, достал нож и, опустившись на колени у самой воды, начал чистить рыбу, предложив Доне собрать хворост для костра.
Она отыскала под деревьями несколько сухих веток, разломала их через коленку, порвав и безнадежно испортив при этом платье. Да, посмотрели бы на все это лорд Годолфин и его супруга. Ну и вид был бы у них при этом. Английская леди, нарядившаяся как цыганка-кочевница, вдобавок предавшая свое отечество!
Дона уже уложила хворост для костра, когда появился Француз, неся очищенную рыбу. Он присел около хвороста, вынул припасенный трут и кремень и высек искры. Хворост еле занялся язычками пламени, затем разгорелся сильнее, наконец, пламя охватило тяжелые сучья, и они загорелись, весело потрескивая.
- Вы когда-нибудь готовили рыбу на костре, на открытом воздухе? - полюбопытствовал Француз. Дона отрицательно качнула головой. Тогда он расчистил место в золе, установил в центре плоский камень и на него положил рыбу. Вытерев нож о штаны, он пригнулся, обождал, когда рыба подрумянится, затем перевернул ее ножом.
В бухте было темнее, чем на открытой реке, от деревьев тянулись гигантские тени. В меркнущих небесах еще теплилось то особое, ни с чем не сравнимое сияние, которое бывает только в середине лета. Дона смотрела на его руки, ловко управлявшиеся с рыбой, сосредоточенное лицо, слегка нахмуренные брови… От костра донесся вкусный запах. Он снова перевернул рыбу, а когда счел, что она достаточно поджарилась, подцепил ее ножом и переложил - шипящую, пузырящуюся от жара - на широкий лист. Разрезав рыбу вдоль на две половины, одну половинку он придвинул Доне, одновременно вручив ей нож, другую взял руками и принялся за еду.
- Жаль, что у нас нечего выпить, - как-то само собой вылетело у Доны.
Он спустился к лодке и вернулся с длинной узкой бутылкой и стаканами.
- Я и забыл, что вы привыкли ужинать в "Лебеде".
Словно ошпаренная его словами, Дона оцепенела. Пока он наливал вино в стакан, она немного пришла в себя и глухо спросила:
- Что вы знаете о моих ужинах в "Лебеде"?
Он неторопливо облизал пальцы, налил немного вина в другой стакан - для себя, затем сказал:
- Леди Сент-Коламб имеет обыкновение проводить вечера бок о бок с городскими девками, а после, переодевшись в мужские штаны, гоняет верхом по улицам и большим дорогам, возвращаясь домой под утро, когда ночной сторож идет спать.
Дона сидела застывшая, зажав между ладонями стакан, устремив взгляд в глубину реки. В голове у нее стучало. Какой, должно быть, низменной, неразборчивой представляется она ему, не лучше тех женщин в тавернах. И как он может объяснить ее поведение сейчас, здесь, когда она сидит с ним наедине в лесу, глубоким вечером, скрестив ноги, точно цыганка? Не иначе как мимолетный эпизод в числе прочих. Конечно, он считает ее обыкновенной распутницей, женщиной, которая гоняется за острыми ощущениями и не имеет даже оправдания, как другие шлюхи, занимающиеся своим ремеслом из-за бедности. Его слова причинили ей нестерпимую боль. Свет померк, развеялось очарование. Ей захотелось домой, в Наврон, в свою комнату, захотелось прижать к себе Джеймса, уткнуться лицом в его пухлую гладенькую щечку и забыться…
- Что же вы не пьете? Жажда больше не мучит вас?
Дона через силу повернула к нему голову и пробормотала:
- Нет, вовсе нет, - и снова замкнулась, теребя конец своего пояса.
Он знал, что его слова обожгли ее, и тоже молчал. Рухнуло доверие между ними, на смену пришла скованность. Они отчужденно смотрели на огонь, молчание угнетало их обоих. Наконец он нарушил тишину, заговорив низким, ровным голосом:
- Зимой, в Навроне, когда я лежал в вашей комнате и смотрел на ваше изображение, я мысленно рисовал совсем другой портрет. И этот воображаемый мною портрет никак не вязался со сплетнями, время от времени доходившими до меня от слуг.
- Рисовать того, кого никогда не видел, - по меньшей мере неразумно, - тихо сказала Дона.
- Возможно, - подхватил он. - Но и с вашей стороны неразумно было оставлять свой портрет в спальне без присмотра. На английский берег могут высадиться пираты вроде меня и выкрасть его.
- Повернули бы его лицом к стене, - мрачно изрекла Дона, - или перевесили на другое место, и он не напоминал бы вам о Доне Сент-Коламб, которая после кутежа в "Лебеде" переодевается в одежду лучшего друга своего мужа, прячет лицо за маской и, выехав верхом ночью, до смерти пугает старую одинокую женщину.
- Таким образом вы спасались от скуки?
- Да, это было моим последним развлечением, перед тем как я сбежала в Наврон. Думаю, эта история еще не достигла ваших ушей вместе с прочими сплетнями слуг?
Он весело расхохотался. Дотянувшись до кучки хвороста позади себя, он подбросил его в костер. Потрескивая, пламя взметнулось вверх.
- Жаль, что вы не родились мальчишкой, - ласково сказал он. - Вы бы познали настоящую опасность. Вы похожи на меня. В душе вы тоже не признаете законов, отсюда ваши переодевания, налеты на старушек. Это тоже своего рода пиратство.
- Да, наверно, - устало сказала Дона. - Но вы, захватив добычу, уплываете прочь с чувством победителя, в то время как я после своих жалких попыток пиратства чувствую лишь отвращение к себе от сознания своего падения.
- Вы женщина. У вас не поднимается рука даже убить рыбу.
От его шутливого голоса скованность Доны исчезла словно по мановению волшебной палочки. Она расслабилась, откинулась назад и снова стала сама собой.
- Подростком я любил играть в солдатиков и сражаться за своего короля, - ни с того ни с сего начал Француз. - Но в грозу, когда сверкали молнии и гремел гром, я искал спасения в маминых коленях и затыкал уши пальцами. Чтобы придать своим развлечениям больше правдоподобности, я мазал руки красным, притворяясь, что ранен, но стоило мне в первый раз увидеть кровь на умирающей собаке, как мне стало дурно.
- Я тоже испытывала нечто подобное, - с жаром сказала Дона.
- Поэтому я и рассказываю вам об этом.
- Но теперь, - заметила Дона, - вас больше не смущает кровь. Вы пират. Смысл вашей жизни - грабить, убивать, жечь. Все то, чему вы подражали, но боялись совершить в детстве, теперь воплотилось в жизни и больше не пугает вас.
- Напротив, - живо возразил он. - Я очень часто пугаюсь.
- Нет, это не то, - отмахнулась Дона. - Вы не страшитесь самого себя, возможности того, что испугаетесь.
- Согласен, - подтвердил он. - Это ушло навсегда. Оно ушло, когда я стал пиратом.
Костер догорал. Пламя осело, зола стала белой.
- Завтра, - вдруг сообщил он, - я сажусь за обдумывание нового плана.
Дона удивленно подняла глаза, но не увидела лица Француза: догорающий костер уже давал мало света, и его лицо оставалось в тени.
- Вы хотите сказать, что вам пора уходить? - спросила она.
- Я и так пробездельничал слишком долго, - ответил он. - Виновата бухта: я позволил ей завладеть мною. Теперь кончено. Ваши друзья Годолфин и Эстик получат полное удовольствие за свои деньги. Посмотрим, сумею ли я заставить их играть в открытую.
- Вы затеваете нечто рискованное?
- Разумеется.
- Новый набег на побережье?
- Не исключено.
- Рискуя быть пойманным и, возможно, погибнуть?
- Что поделаешь?
- Зачем? Ради чего?
- Хочу доказать себе, что мои мозги работают лучше, чем их.
- Что за вздор!
- Тем не менее, для меня мотив серьезный.
- Так говорят только эгоцентрики - от чрезмерного тщеславия.
- Я знаю.
- Разумнее было бы отплыть обратно в Бретань.
- Гораздо разумнее.
- И вы увлечете своих людей в это безнадежное предприятие?
- Они не станут возражать.
- "La Mouette" грозит гибель вместо мирной стоянки в порту на той стороне пролива.
- "La Mouette" строилась не для того, чтобы мирно стоять в порту.
Они смотрели друг на друга, разделяемые догорающим костром. Искорки пламени время от времени вспыхивали в глазах Француза. Но вот он потянулся, широко зевнул и безразличным тоном изрек:
- Правда, жаль, что вы не мальчик, а то бы я взял вас с собой.
- Разве обязательно нужно быть мальчиком?
- Женщины, которые боятся убивать рыб, - существа чересчур нежные, они не для пиратского судна.
Покусывая кончик пальца, Дона спросила с азартом:
- Вы действительно считаете так?
- Естественно.