В шкатулке лежали документы, деньги, пачка писем, ювелирные изделия в коробочках, театральный бинокль, отделанный перламутром.
— Анищенко Николай Николаевич, — Ребров раскрыл паспорт, — Повтори про усы еще раз.
— Усы были, когда переехали с Моховой, потом два раза была борода, а усов не было. И последний раз, последний, то есть, год были только усы.
— Так, — Ребров раскрыл тетрадь, сделал в ней пометки, потом взял ножницы и стал вырезать фотографии из паспорта. — И еще раз о шахматах.
— Ну, — Сережа положил крокодила на край стола и загнул ему хвост, — каждое воскресенье, в Парке Культуры, в шахматном павильоне. Там были Сергей Иваныч, потом Костя, потом такой Толик.
— С суставом?
— Ага.
Ребров убрал фотографии в конверт.
— А можно я бинокль возьму? — спросил Сережа.
Ребров покачал головой:
— Это невозможно… На сегодня хватит. Завтра поговорим о толстяке и о ребрах. Иди посмотри мультфильмы.
Мальчик поднял крокодила над головой и вышел.
На ужин Ольга приготовила телятину с тушеной айвой и жареным картофелем. Выпили бутылку шампанского. Ребров ел и пил молча. Штаубе рассказывал о почтовых голубях и о своем плаванье по Волге на теплоходе «Максим Горький», После мороженого с орехами и чая Ребров закурил, устало провел рукой по лбу:
— Что ж… спасибо, Ольга Владимировна. Пойдемте к Воронцову?
— Да, да! — встрепенулся Штаубе, вытирая губы салфеткой.
— Пойдемте, а то поздно, и вообще… не хорошо.
— Генрих Иванович, — Ольга показала на плавающую в стакане с водой головку.
— Да, да, — Штаубе вынул головку и осторожно вложил себе в рот. Все устали из-за стола.
— Идите, я приду, — Ольга закурила, направляясь на кухню. Ребров, Штаубе и Сережа прошли в темную комнату, расположенную рядом с кухней. Все четыре стены в комнате были заняты полками, тесно заставленными консервами, спиртным и другой провизией. Посередине пола была крышка погреба, запертая на задвижку. Ребров оттянул задвижку, открыл крышку. Из темного люка хлынул запах человеческого кала. Люк был затянут металлической решеткой. Ребров взял с полки электрический фонарь, посветил в люк:
— Андрей Борисович, добрый вечер.
На дне глубокого бетонного мешка заворочался человек. Он был без ног и без правой руки и лежал в собственных испражнениях, густо покрывших пол бункера. На нем был ватник и какое-то тряпье, все перепачканное калом. В углу стояли динамомашина с ручкой, и присоединенный к ней электрообогреватель.
— А я… — хриплым голосом произнес Воронцов, глядя вверх. Бородатое лицо его было худым и коричневым от кала.
— Как дела? — Ребров осветил Воронцова. — Машина работает? Не мерзнете?
— Ну… все это… работает и работает исправно, — проговорил Воронцов, помолчал и заговорил быстро и неразборчиво. — Я, я, Георгий Адамович, я постоянно тру и крутить готов, ну, там, когда есть и необходимое, все будет и уже работает, я знаю все, ну, так сказать, возможности и прошлый раз я усвоил и готов к исправлению, готов к, ну, разным, готов быть в форме и знать то, что вам и мне и что нужно знать, что необходимо знать, я готов.
— Замечательно, — кивнул Ребров. — Культя не кровит?
— А я… я это, — затряс головой Воронцов. — Я же вот… вот… как все необходимо.
Он торопливо вынул из ватника и показал обмотанный тряпьем обрубок руки. Ребров кивнул и переглянулся со Штаубе. Штаубе показал ему большой палец. Зашла Ольга с большой миской вареного картофеля, поверх которого лежали кусок хлеба и кусок сала. Ольга поставила миску на решетки, стряхнула пепел папиросы в бункер:
— Привет, Воронцов.
Воронцов задвигался, прополз к противоположной стене, неотрывно глядя вверх:
— А… Татьяна Исаковна… я… просто…
— Он что, опять без маковых? — спроста Ольга.
Ребров кивнул. Сережа взял картофелину и бросил вниз.