Чем больше она смотрела, тем яснее понимала, что Саймон придумал свою затею с самого начала; и дочь задавалась (в который уже раз!) мучительнейшим вопросом: что же за человек такой - ее отец?!
- Ну, что скажешь? - спросил через плечо дочери Саймон.
Фенела перевела дух.
- Восхитительно… но, Саймон, как только тебе пришло в голову?!
- Да так вот ни с того, ни с сего и пришло, - невозмутимо ответил художник.
Фенела вдруг заметила, что отец ее счастлив до умопомрачения и крайне доволен собой. Вылитый мальчишка, которому удалось ловко отделать кого-нибудь.
Девушка подумала, что и в самом деле - уж Илейн-то досталось не на шутку. И если Саймон хотел одержать над ней верх, то это ему, несомненно, удалось. Женщина сидела на картине почти спиной к зрителю, глядясь в створку трельяжа. Потрясающей красоты волосы рассыпались по плечам, червонное золото локонов особенно искусно перекликалось с золоченой рамой зеркал и купидонами, приподнимающими завитки резных лент над центральной частью.
Мягкий свет лился откуда-то из глубины картины, оттеняя стул и столик, высекая блики на округлостях ножек и старинной резьбе. Но что это все значило по сравнению с лицом женщины, смотрящейся в зеркальное стекло!
Она была красива, никто не стал бы отрицать, но - увядающей, обреченной красотой.
Саймону, с его удивительным чутьем художника, удалось одновременно превознести красоту Илейн - и уничтожить ее!
Прентис написал свою подругу гораздо более привлекательной, чем она была на самом деле, а потом испортил все очарование всего несколькими мазками кисти, после чего в выражении лица модели явственно проступили страх и отчаяние.
Стоило только взглянуть на картину, и вы почти физически ощущали то же самое, что приходилось переживать Илейн, наблюдая, как исчезает ее красота, как старость, подобно тяжкому недугу, посягает на прелесть ее женской плоти.
Замечалось что-то глубоко усталое, пожилое в ссутулившемся, погрузневшем теле.
Никаких слов не хватит, чтобы описать, как Саймону удалось схватить и отразить на холсте в одном-единственном портрете целую трагедию уходящей молодости, уходящей от женщины, для которой молодость и красота значили слишком много; тем не менее Саймону именно это блестяще удалось!
Казалось, еще чуть-чуть - и различишь крошечные морщинки, начинающие образовываться в уголках глаз, загрубевшую линию подбородка и шею, потерявшую свою упругую округлость.
Да, это был холст, при виде которого не одну женщину пронзит дрожь ужаса, однако в то же время это была картина, которая не могла не привлечь, не приковать внимание зрителя!
Впервые за все время пребывания Илейн в их доме Фенела испытала к ней искренний душевный порыв. Девушка жалела гостью, жалела со всей силой чувств, на какие только была способна. Она понимала, как прискорбно много значит для Илейн случившееся.
Ведь с этой минуты не только сама Илейн не сможет спокойно смотреться в зеркало, не вызывая у себя горьких воспоминаний о картине, но и друзья ее запомнят этот портрет навсегда. Такие вещи ничем не загладить, не искупить; никому не дано забыть - вот он, портрет увядающей красоты, созданный рукой Саймона Прентиса!
И не удивительно, что Илейн пыталась уничтожить вещь, ранившую ее и уязвившую больше, чем что-либо на свете.
- Где она? - спросила у отца Фенела.
- Наверху. Вещи пакует, наверное.
Фенела внимательно взглянула на него:
- И тебе все равно? - спокойным голосом осведомилась она.
Саймон пожал плечами:
- А какая мне, собственно, разница?
- По-моему, она в тебя влюблена…
- О, эта особа из того разряда людей, которые за всю жизнь были влюблены исключительно в одну персону, - ответствовал Саймон, - то есть в себя саму! Знаешь, не забивай себе голову пустяками, особенно по поводу такой женщины, как Илейн. Подобные ей всегда выходят сухими из воды, поверь!
- Но если она так мало для тебя значит, - не удержалась Фенела, - то отчего тогда?..
Она не стала продолжать, отчасти потому, что не смогла выразить в словах то, что хотелось сказать и о чем обычно не упоминается в беседах между отцом и дочерью.
Саймон на секунду смутился, и Фенела уже приготовилась: вот сейчас отец накричит на нее за дерзкие вопросы… но вдруг, к ее изумлению, совершенно не свойственным ему кротким голосом, с обезоруживающей откровенностью Саймон сказал:
- Я одинок, Фенела. Неужели не понимаешь?
- Но, по-моему, мы тут все одиноки, - отвечала дочь, - а одиночество твое отнюдь не уменьшится в обществе Илейн и ей подобных.
Саймон тяжело вздохнул.
- Вполне допускаю, что ты права. Но я тем не менее не теряю надежды, и боюсь, так будет продолжаться до тех пор, пока не почувствую себя дряхлым стариком.
Последние слова он выговорил очень медленно и отчетливо. Фенела взглянула на отца и, повинуясь внезапному порыву, бросилась к нему и взяла под руку.
- Ну, почему бы тебе не наведываться домой почаще? - с укоризной взмолилась она. - Зачем проводить увольнительные в Лондоне? Только последнего покоя себя лишаешь. Если хочешь, мы сюда друзей назовем целую кучу, тебе будет интересно и весело!
- Ну, и где же они - эти твои восхитительные, таинственные друзья? - саркастически осведомился Саймон.
Он резко выдернул свою руку из руки дочери и заметался по комнате, но через мгновение застыл, воздев ладони над головой.
- Надоело!!! - заорал он. - Все надоело, слышишь?! Свихнуться можно с тоски, да будь оно трижды все проклято! Надоело!
- Что? - озадаченно спросила Фенела.
- Жить и умирать! - вопил Саймон. - Зачем это все? К чему? Чего мы достигли?! Я спрашиваю себя, спрашиваю вновь и вновь - и не нахожу ответа!
Паника на мгновение охватила его, затем - словно подавив в себе дальнейшие вопли отчаяния - Саймон рухнул в кресло перед камином и вытянул ноги.
- Хватит, - буркнул он. - Все. Сыт. Сыт по горло!
Он принялся растирать глаза, яростно прижимая их перепачканными краской пальцами.
- У меня голова разболелась… и глаза тоже.
- Хочешь, кофе приготовлю? - предложила Фенела. - Если у тебя что-то с глазами - почему окулисту не покажешься?
- Упаси Бог! Ни за что! - Саймон дернулся в кресле, словно дочь хлестнула его плетью. - Не настолько же я еще стар! Ага, ты будешь поправлять мне на носу очки, подавать слуховой рожок, и отсюда уже рукой подать и до сидячей ванны с инвалидным креслом. Ради Бога, готовь свой кофе и прекрати городить вздор!
В голосе отца звучала неподдельная досада, так что Фенела без дальнейших разговоров отправилась на кухню.
"И какая муха его укусила? - думала она. Что же это с ним творится - никогда прежде ничего подобного не случалось…"
3
Пронизывающий насквозь внезапный водяной шквал обрушился на свертки, которые Фенеле пришлось тащить прямо в руках, и на ее тоненькое пальтишко, немедленно промокшее насквозь. Она пробиралась сквозь ливень, полуослепнув от безжалостных струй и проклиная все на свете, и в особенности - предстоящую ей долгую дорогу вверх по холму, когда рядом с ней неожиданно притормозил автомобиль.
Она обернулась с радостной улыбкой, в надежде, что это Рекс, но, к ее удивлению, в машине сидел сэр Николас Коулби. Прежде чем заговорить с девушкой, ему пришлось спустить оконное стекло, и у нее было достаточно времени, чтобы опомниться от изумления после столь неожиданного поступка сэра Николаса.
- Вас подвезти? - предложил тот.
Фенела, немного поколебавшись, согласилась:
- Огромное вам спасибо - я промокла вся до последней ниточки.
Юноша распахнул перед ней дверцу, впустил внутрь. Она разложила влажные свертки на полу салона: рыбу, запах которой уже начинал просачиваться сквозь газетную обертку, помидоры, выпиравшие из бумажного, на глазах расползающегося кулька и прочие продуктовые богатства, небрежно рассованные по пакетикам и кое-как завернутые в газеты.
- Как глупо с моей стороны - корзинку утром не захватила, - пояснила Фенела. - Так устала, прямо руки отнимаются…
- Рад наняться к вам носильщиком, - отвечал сэр Николас.
Фенела улыбнулась в ответ, толком так и не разобрав: шутит он или говорит серьезно?
Сэр Николас тронулся с места и некоторое время вел машину молча, после чего заговорил в своей обычной смущенной, запинающейся манере:
- Ваш отец был так любезен, что пригласил меня зайти как-нибудь в гости. Могу я воспользоваться его приглашением сегодня вечером? Мне нужно повидать майора Рэнсома, а застать его в лагере очень сложно.
- Ну, разумеется! - отвечала Фенела. Она почувствовала, что пожелание увидеть Рекса Рэнсома было высказано всего лишь как благовидный предлог для визита, и терялась в догадках, что же могло послужить его истинной причиной?
"Он явно не решается зайти просто так, по-дружески, - рассуждала она. - Не решается открыто идти поперек матушкиной воли".
- Как новая картина? - осведомился сэр Николас.
Было заметно, что юноша из всех сил старается казаться разговорчивым и непринужденным, но Фенела почувствовала, с каким усилием дается ему каждый вопрос, и мысленно упрекнула себя за необщительность.
На самом же деле ее просто угнетали усталость и беспокойство, трудно объяснимые для постороннего.
- Картина окончена, - ответила Фенела, - и до деревни я добралась как раз на том самом такси, на котором ее отвозили на станцию. Иначе поехала бы на своем велосипеде…
Ну разве можно объяснить сэру Николасу все обстоятельства, предшествовавшие короткой поездке на станцию с плодом последних живописных усилий Саймона на заднем сиденье?