Долматовский Евгений Аронович - Зеленая брама стр 22.

И все же увидели!

Отметить сороковую годовщину из сорока трех добро­вольцев - студентов университета прибыло только один­надцать.

Нескольких человек пионеры Днепропетровска нашли в коллективах могучих заводов города: ветераны трудятся безотказно.

Но оказалось, что никаких документов, подтверждаю­щих их участие в боях сорок первого года, не сохрани­лось.

Бывшие политбойцы обратились к своему земляку - генерал-полковнику К. С. Грушевому, работавшему тогда секретарем обкома партии. Генерал Грушевой, член Воен­ного совета Московского военного округа, был уже тяжело и безнадежно болен: считанные дни оставались в его распо­ряжении. Из больницы он послал ходатайство и запросы по многим адресам.

Константин Степанович не успел узнать, что в архивах обнаружено и переслано в Днепропетровск подтверждение службы и подвига политбойцов.

А какими были столь ненавистные врагу кадровые комис­сары и политруки в наших 6-й и 12-й армиях, политра­ботники, встретившие вместе со своими частями врага под Перемышлем и Равой-Русской?

Не берусь нарисовать обобщенный портрет комиссара. Но само слово "комиссар" стало легендарным.

О некоторых обстоятельствах далеких времен могу рас­сказать.

Осенью 1939 года, в связи с обострением обстановки в Европе, в ряды армии влились партийные работники. У нас в 6-й армии большинство политруков и комиссаров составляли именно этого призыва люди. Тогда был у них почти тот же военный стаж, что у красноармейцев срочной службы... Не имея опыта работы в армии, они заинтересо­ванно и увлеченно вникали в новые для них армейские проблемы, внутренне перестраивались с гражданского на военное мышление, учась у командиров, прислушиваясь к тому, что скажут старые политработники, выдвинутые преимущественно с командных должностей или пришедшие в армию в начале тридцатых годов.

Годы тридцать девятый и сороковой стали для молодых комиссаров серьезной боевой школой: сражение у реки Халхин-Гол, поход в Западную Украину и Западную Бело­руссию с целью защиты от гитлеровской агрессии, воору­женный конфликт с Финляндией, освобождение Бессара­бии, наконец, тревожные предвоенные месяцы - все это формировало характер еще недавно совсем штатских людей. Правда, в тридцатых годах на гражданской работе они носили полувоенные, с роговыми пуговицами на карманах гимнастерки, сапоги, зеленые суконные, отличавшиеся лишь матерчатым козырьком от форменных фуражки и подпоя­сывались армейскими ремнями или наборными кавказскими ремешками. Так было принято.

Для этих людей не существовало времени рабочего и нерабочего - вся их жизнь, вся их деятельность, все их время отдавалось тому делу, на которое их направляла партия: на "гражданке" это были ликбезы, политотделы МТС и совхозов, ударные стройки, рабфаки и институты, а в армии - батальоны и дивизионы, эскадроны и, наконец, полки; для некоторых через очень малый промежуток вре­мени - политотделы дивизий и корпусов.

Иные политработники в соответствии с высокими поста­ми, которые они занимали на гражданской работе, сразу получили звание полковых комиссаров, а то и выше - бригадных, дивизионных, отмеченных ромбами на петлицах. Другие начинали с кубиков, но росли и продвигались быст­ро - во всем сказывалось ускорение, присущее тем вре­менам.

Младший политсостав выдвигался из рядовых красно­армейцев, совсем недавно вступивших в партию, вчерашних комсомольских активистов.

Читатель поймет мою честную наивность, если я скажу, что боготворил комиссаров и с юности мечтал о нарукавной звездочке. Может быть, я идеализировал их, почитал за людей особенных, уже по одному только своему званию легендарных? Нет, я встречался с ними, когда в 1938 году работал на Дальнем Востоке - на пограничных заставах, в 1939-м - в освободительном походе, в 1940-м - в снегах Карельского перешейка. Всюду я был свидетелем их скром­ного и спокойного мужества.

В первые недели войны слово "комиссар" означало только звание и призвание, а в частях работали заместители по политической части.

17 июля 1941 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о реорганизации органов полити­ческой пропаганды и введении в армии института военных комиссаров.

Решение было вызвано обстановкой, создавшейся на фронтах, а значит, в Красной Армии и вообще в стране. Уже не только политическая пропаганда, но и равная с командиром воинская ответственность легла на плечи ко­миссаров. Военный комиссар должен был осознать себя как представитель Партии и Правительства в армии. Что каса­ется красноармейцев, то, я думаю, им не пришлось пере­страивать своего отношения к политработникам: с первого снарядного разрыва они видели отвагу комиссаров, полит­работников и, если можно так сказать, практически и повсе­дневно убеждались в их беззаветном служении коммуни­стическим идеалам.

Расширение обязанностей и прав комиссаров вовсе не означало, что войска в то время находились в плохом мо­ральном состоянии, что пошатнулась вера в своих команди­ров, что красноармейцы, как говорится, пали духом.

В связи с этим я позволю себе привести высказывание... главного гитлеровского пропагандиста Йозефа Геббельса. Вот что он сказал 1 июля 1941 года (его слова приведены в книге И. Голанда "Гитлер", вышедшей в Мюнхене в 1978 году): "Если русские борются упорно и ожесточенно, то это не следует приписывать тому обстоятельству, что их заставляют бороться агенты ГПУ, якобы расстреливающие их в случае отступления, а наоборот, они убеждены, что защищают свою родину".

Комиссары в этой обстановке были знаменосцами со­ветского патриотизма.

Вновь воспользуюсь признанием врага, с удовольствием процитирую выдержку из дневника фашистского генерала Лахузена. В июле, через несколько дней после начала войны, он записал: "Канарис вернулся из ставки. Там настроение крайне нервное, ибо все больше выясняется, что русский поход разворачивается "не по правилам". Учащаются при­знаки того, что война приносит не крах, а внутреннее уси­ление большевизма".

В условиях высочайшего патриотического подъема вроде бы облегчалась работа комиссаров. Но не будем забывать, что положение наше было крайне тяжким. И надо было сделать взрыв народного патриотизма направленным взры­вом, а для этого необходима была не только внутренняя убежденность политических руководителей, но и убедитель­ность слов и поступков, личного примера, да и командирские качества, военные знания.

На всем пути к Подвысокому комиссары были верными товарищами командирам и вдохновенными представителями партии в глазах красноармейцев.

Еще более усложнилась и выросла роль комиссаров, когда вокруг Зеленой брамы смыкалось и сомкнулось вра­жеское кольцо.

Вот когда особую значимость приобрело огненное слово, благородные и отчаянные поступки и действия комиссаров.

Если уж западногерманский историк слагает или приво­дит созданную ранее легенду о комиссарах, неудивительно, что легенды о комиссарах живут в нашей стране, кочуют от края ее и до края.

Да, мы присутствуем при рождении легенд!

Какие они достоверные, непридуманные, земные, а в то же время романтически окрыленные, эти легенды!

Воспоминания участников боев, собранные следопытами Подвысокого, а также ежедневно наполняющие мой почто­вый ящик, непременно касаются фигуры комиссара,- можно сказать, это попытка сложить из отдельных штрихов обобщенный образ Комиссара Великой Отечественной.

Но образ, обобщения, памятник, монумент - это теперь, через десятилетия. А были эти комиссары и политруки на­шими товарищами, отличительной была лишь матерчатая красная звезда на рукаве, пониже локтя.

Вот о комиссаре рассказывает бывший рядовой боец, которому удалось вырваться из кольца, Александр Вересков. Прежде чем привести воспоминание Верескова, необходимо сказать о нем самом. Он вырвался из окружения, вновь участвовал в боях и в 1943 году лишился руки. Не позволив себе воспользоваться инвалидностью, он включился в вели­кую стройку, развернувшуюся в его родном городе Чере­повце, и за успехи на фронте пятилетки награжден в 1977 году орденом Трудового Красного Знамени. Я не удив­ляюсь, зная этих людей. Но уж раз к слову пришлось...

Слушайте ветерана войны и труда А. Верескова:

"Впереди идущих на прорыв был бригадный комиссар в хромовой тужурке. В руках он нес знамя".

Сопоставив факты, содержащиеся в письмах и откликах, и проведя, так сказать, уточнения на местности, могу утвер­ждать, что Вересков вспоминает бригадного комиссара Михаила Никифоровича Пожидаева, комиссара 58-й горно­стрелковой дивизии. Как его любили и бойцы и коман­диры!

Пожидаева всегда видели рядом с человеком отчаянной смелости - комдивом генерал-майором Н. И. Прошкиным. В Копенковатом они собрали остатки дивизии и сколотили передовой отряд для прорыва. Генерал был ранен, знамя развевалось в руках комиссара и вело, призывало; оно вновь одарило силой уже, казалось, окончательно обессилевших людей.

За селом Копенковатое пуля скосила комиссара.

После того как было опубликовано краткое, но, если можно так выразиться, монументальное воспоминание Александра Верескова, оставшиеся в живых участники боя прислали подтверждения - и у них образ комиссара Пожидаева навсегда запечатлелся в душе. Уточнения самые несущественные: одни говорят, что на комиссаре была черная кожаная тужурка, другие - что коричневая. А то, что комиссар нес знамя,- в памяти и в сердце всех живых.

Комиссары получили равные права с командирами не только потому, что в войне двух идеологий роль их повы­шалась. Они учились военному делу, управлению войсками и потому могли руководить боем по всем правилам военного искусства.

Обстоятельства на поле боя и назначения не раз превра­щали комиссаров в командиров.