Конфликт между моей одержимостью и преданностью Хьюго становится невыносимым. Я люблю его и буду любить со всей силой, на какую способна, но могу это делать только по-своему. Для меня совершенно невозможно развиваться в одном направлении. Неужели все так фатально?
Сегодня вечером моя душа ликует от радости, потому что Генри снова здесь. Впечатление, которое он производит, всегда одно и то же: ты переполнена серьезной талантливостью его романа, он подходит к тебе необыкновенно нежно, говорит тихим голосом, жесты плавные, мягкие, руки белые, и ты полностью подпадаешь под власть его неутомимого любопытства и романтичности по отношению к женщинам.
Вот как Генри описывает притон на Генри-стрит (куда Джун привела Джин, чтобы та жила вместе с ними):
Постель не застилается целый день, на нее можно залезть прямо в туфлях, простыни смяты. Вместо полотенца мы используем грязные рубашки. Белье меняется редко. Раковины засорены разным мусором. Моем посуду в тазу, который уже стал жирным и грязным. В ванной всегда холодно, как в холодильнике. Ломаем мебель, чтобы было что бросить в камин. Жалюзи опущены, окна не мыли уже целую вечность, царит погребальная атмосфера. На полу гипсовая крошка, инструменты, какие-то картины, книги, окурки, мусор, грязная посуда. Джин целыми днями ходит по дому в верхней одежде. Джун - полуголая, жалуется на холод.
Какое все это имеет отношение ко мне, как мне это понять? Ту жизнь, которой живет Джун, я не пойму никогда, моя же полна тайн и слепящей красоты. Это доказывает, что на все на свете можно посмотреть с разных сторон, даже во мне есть другое, темное, "я", которое сейчас жаждет чего-то низкого, животного.
Я пишу Генри:
Ты говоришь: "У Андре Жида - ум, у Достоевского - что-то другое, и именно то, что я вижу у Достоевского, имеет самое большое значение". И для тебя, и для меня высшая радость возникает не тогда, когда торжествует разум, а наоборот, когда мы теряем голову, причем оба сходим с ума по одному и тому же поводу - от любви. Мы сходим с ума от Джун…
Расскажи мне что-нибудь. Ты ощущаешь в себе что-то ужасное, мрачное. Твое воображение привлекают определенные темные образы. Ты действительно сказал Берте, что жить с Джун для тебя - все равно что таскать за собой труп? Тебя действительно беспокоят неврозы и болезнь Джун или ты просто клянешь все то, что делает тебя ее рабом?
Я борюсь за Генри, не хочу его потерять, и в то же время жажду, чтобы наши отношения с Джун остались нашим с ней драгоценным секретом.
Вчера в кафе он пытался выпытать у меня подробности наших отношений. Это меня обижало и бесило. Я пришла домой и написала длинное и страстное письмо. Если бы он показал это письмо Джун, я бы ее потеряла. Генри не может заставить меня меньше любить ее, но он может мучить меня, доказывая, что она нереальна, что у нее нет собственного "я", что Джун как таковой вообще не существует, а есть только образ, созданный его разумом и моей поэтичностью. Он говорил о том, как легко можно на нее влиять и как легко она поддается любому влиянию Джин, той женщины из Нью-Йорка. Это было для меня пыткой.
Потом он сказал:
- Ты обманываешь меня, не говоришь всей правды.
А я ничего не ответила. Неужели он возненавидит меня? Когда мы только познакомились, он был так добр и отзывчив. Все его тело ощущало мое присутствие, оно реагировало на меня. Он заинтересованно подавался вперед, чтобы поскорее увидеть, какую книгу я ему принесла. Мы оба ликовали. Он даже забывал допить свой кофе.
Я разрываюсь между красотой Джун и сверхъестественным талантом Генри. Я предана им обоим, каждому по-своему, и каждому из них принадлежит маленькая частичка меня. Но Джун я люблю без всякой причины, ни за что, как сумасшедшая. Генри дарует мне жизнь, Джун - смерть. Я должна выбрать, но не могу. Отдать Генри все те чувства, которые я испытываю к Джун, значит отдать ему мое тело и душу.
Из письма к Генри:
Возможно, ты этого не понял, но сегодня ты впервые вырвал меня из мечты. Все твои замечания по поводу Джун и рассказы о ней никогда не задевали меня. Ничто не могло повлиять на меня, пока ты не коснулся самого источника моего страха: Джун и влияние Джин на нее. Какой ужас я испытываю, когда вспоминаю ее слова и то, как важны для нее достоинства других, всех тех, кто ценит ее красоту. Даже граф Бруга - это создание Джин. Когда мы были вместе, Джун говорила: "Придумай, что мы будем делать вместе". Я была готова отдать ей все, что когда-то создала: дом, одежду, драгоценности, даже свое творчество, мысли, самую жизнь. Я готова работать только ради нее.
Пойми меня. Я ее обожаю, я принимаю в ней все, лишь бы она была рядом. Не могу только согласиться с тем, что Джун не существует (я писала об этом в ту ночь, когда мы познакомились). Не говори мне, что нет никакой Джун, только физическое тело. Не говори мне этого. Ты ведь жил с ней.
До сегодняшнего дня я не боялась того, что мы с тобой можем обнаружить, если начнем думать вместе. Но сколько яда ты излил на меня! Возможно, даже весь, что был в твоей душе! Ты тоже этого боишься? Порождения твоего ума навязчивы и одновременно обманчивы? Ты боишься этого обмана чувств и борешься с ним грубыми словами? Скажи мне, что она не просто прекрасный призрак. Иногда, когда мы разговариваем, я чувствую, что мы пытаемся ощутить ее реальность, поверить, что она настоящая. Но даже для нас она не подлинная, даже для тебя - а ведь ты обладал ею. Да и для меня, которую она целовала.
Хьюго читает один из моих дневников периода Джона Эрскина, с бульвара Сюше, и едва не плачет от жалости ко мне, понимая, что я жила в Доме Мертвых. Я не могла оживить его, пока я чуть не ушла к Джону и едва не покончила с собой.
От Генри приходят все новые и новые письма, отрывки из романа, цитаты, замечания о прослушанных произведениях Дебюсси и Равеля - и все это написано на оборотной стороне меню маленьких ресторанчиков в бедных кварталах. Поток реализма, его избыток в соотношении с воображаемым миром, который становится все меньше. Генри никогда не пожертвует ни единым мгновением своей жизни ради работы. Он всегда торопится, он пишет о своей работе и потому не старается, он пишет больше писем, чем книг, его сильнее занимают исследования, чем творчество. Но, несмотря на это, его последняя книга, в которой больше логики, чем интуиции, состоящая из цепи ассоциаций и воспоминаний, очень хороша. Он создал собственного Пруста, отбросив поэзию и музыку.
Я окунулась в непристойность и грязь его мира - "дерьмо, шлюхи, ублюдки, хуи и пизды" - и снова пытаюсь выбраться. Сегодняшний симфонический концерт усилил отчужденность. Я пишу Джун. Невозможно. Я не нахожу слов. Делаю невероятное усилие, чтобы в моем воображении возникла она, ее образ. И когда я прихожу домой, Эмилия говорит:
- Есть письмо для сеньориты.
Я бегу наверх, в надежде, что это письмо от Генри.
Я хочу быть поэтичной в творчестве, хочу подняться на уровень реализма Генри и Джона. Я мечтаю сразиться с ними, поразить, уничтожить. Меня ставят в тупик и одновременно притягивают в Генри всплески воображения, творческой фантазии, озарение, позволяющее ему проникать в самую сущность человека, внезапные приступы мечтательности. Все это сиюминутно. И в то же время очень глубоко. Если избавиться от немецкого реалиста, человека, который "отстаивает дерьмо", как говорит Уомбли Болд, получишь живого мечтателя. Он может одновременно произносить самые нежные и самые отвратительные слова. Но даже его нежность опасна, потому что когда он пишет, то делает это без любви, желая только высмеять, атаковать, уничтожить. Он всегда настроен против чего-то. Гнев побуждает его к действию. А я, наоборот, всегда за что-то. Гнев отравляет мое существование. Я люблю, люблю, люблю.
Иногда я вспоминаю его слова и чувствую прилив чисто женского чувственного гнева, даже не гнева, а возбуждения, как будто меня кто-то неистово ласкает. Я с радостью и наслаждением произношу вслух одно из этих слов. В такие моменты мое тело оживает.
Вчера я провела с Эдуардо тяжелый, напряженный, мучительный день. Он пытался и все время пытается воскресить прошлое. Эдуардо - мой первый мужчина. Он был слаб в сексуальном смысле, и теперь я понимаю, что страдала именно от его слабости. Боль утихла, но, когда мы снова встретились два года назад, она ожила. А потом опять ушла.
Во мне всегда было что-то от мужчины, я точно знала, чего хочу, но сильных мужчин полюбила только после Джона Эрскина. До этого я предпочитала слабых, застенчивых, изнеженных мужчин. Неопределенность и таинственность Эдуардо, его возвышенно-воздушная любовь и робкая любовь Хьюго вызывали во мне замешательство, заставляли страдать. Я действовала аккуратно, но все-таки по-мужски. Казалось бы, естественнее, если бы меня удовлетворяла страсть иных поклонников, но я упорно продолжала выбирать изнеженных и воздушных, которые всегда были слабее меня. Я очень страдала от собственной самоуверенности и дерзости.
Теперь Хьюго стал сильным, но, боюсь, это произошло слишком поздно. Во мне укрепилось мужское начало. Даже если бы Эдуардо захотел теперь жить со мной (а вчера он так страдал от бессильной ревности), мы не смогли бы, ведь теперь я гораздо сильнее в творчестве, а этого он не перенесет. Я чувствую радость от того, что, как мужчина, могу управлять своей жизнью, ухаживая за Джун. Я наслаждаюсь смертью, разрушением…