Я осторожно потянул женщину за рукав, показывая глазами на сидение. Та, будто очнувшись от глубокого забытья, не понимая, что я от неё хочу, вопросительно посмотрела на меня, потом перевела взгляд на мои руки и на ржавого цвета дерматин. Глаза её расширились от ужаса и стали совсем черными. Она растерянно полезла в узелок, вытащила расшитый цветами душистый носовой платок и стала быстро вытирать мои пальцы и сидение, потом рука её в отчаяньи опустилась и безвольно повисла, выронив платок на пол, к самым ногам той женщины, которую беременная баба называла "Нюрашкой". Та, видимо, поняв, в чём дело, стала нехорошо кричать и ругаться, называя мою соседку "ковырялкой".
– Мальца, – это она про меня, – заразит, гадость такая! В милицию её бы сдать, а не в больницу везти. Мы по восемь человек рожали – и ничего, обходились. А эта подпольный аборт сделала, сука такая! Живого человека искромсала.
Моя соседка умоляюще посмотрела на меня, хотела приподняться – по зелёному крепдешину цвета мокрой травы расплывались тёмные, почти черные пятна.
– В милиции её вези! В милицию! – теперь yжe обращалась "Нюрашка" к шофёру, пожилому мужику в армейском кителе с радужной разноцветной планкой на груди, то ли за ранения на войне, то ли за награды, а то ли за всё вместе.
– Да замолчи ты, балаболка! Видишь, девка концы отдаёт, её спасать надо, а ты, трепло – в милицию!
Беременная женщина жалостливо поправила подол моей соседке и недовольно толкнула в бок "Нюрашку".
Шофёр, ещё раз оглянулся на перекошенное то ли от горя, то ли от боли меловое лицо женщины в крепдешине цвета мокрой травы, и передёрнул рычаг скоростей, утопив педаль "газа" до самого упора.
Автобус, вихляя по дороге и обходя выбоины, мчался изо всех своих машинных сил, закручивая позади себя пыль, к нашей районной больнице.
Мы уже въезжали в Бондари. Уже высматривать голубой купол церкви поздно. Уже церковь вся целиком стояла передо мной.
Автобус, свернув с дороги направо, влетел в больничный двор. Шофёр, толкнув дверь, выскочил на землю. Дверь, громыхнув железом, заходила из стороны в сторону так, что автобус закачался. Через минуту двое мужчин в белых халатах и одна женщина быстро зашагали к нам. В руках одного санитара были складные брезентовые носилки.
Пощупав на шее моей больной соседки сонную артерию, женщина-врач властно скомандовала разворачивать носилки и срочно нести женщину в операционную.
Я бочком-бочком стал выбираться из автобуса, освобождая проход врачам.
Когда выносили соседку, я видел, как красный сок смородины, сок уходящей жизни, пропитав брезент, всё капал и капал в пыль.
Лето кончилось, впереди меня ждали школа, ребячьи забавы и долгая-долгая холодная зима.
Красная шапочка
Птица без голоса
свила гнездо из волоса
Народная загадка из собрания Кириевского
Она лежала на спине, раздвинув длинные, как школьный циркуль, загорелые ноги, стыдливо прикрывая глаза по-детски пухлыми ладошками. Там, где должны быть трусики, белел треугольником солдатского письма обойдённый загаром из-за интимности участок тела, пока не тронутый мужчиной, но уже готовый вобрать в себя клокочущую страсть. Тёмная, тоже треугольная, как штемпель полевой почты, отметина в уголочке повергла меня в столбняк своей невозможностью. Так и стоял я, сжимая пилотку в кулаке, и маленькая красной эмали звёздочка входила в мою ладонь острыми клинками. Но боли не ощущалось. Тело сделалось деревянным и непослушным, как бывает в глубоком сне.
Сравнение обнажённого участка тела лежащей передо мной молодой немки с треугольником солдатского письма пришло ко мне сразу, по первому впечатлению. Я служил солдатом в Группе Советских войск в Германии, и воинские письма на Родину, в Союз, как мы говорили, принимали только в таких незапечатанных конвертах-косыночках – "Лети с приветом, вернись с ответом!" А с письмами у солдата связана вся жизнь.
Полевая почта знает своё дело. Полевая почта работает не спеша. Письма идут медленно, мучительно долго, а ответы – и того дольше. Весь истоскуешься, изъёрзаешь скамейку в курилке, ожидая почтаря, который и на этот раз не выкрикивает твоей фамилии, а ты смолишь и смолишь моршанскую махру, настороженно вытягивая шею – авось, почтарь хочет тебя разыграть и выманить за письмо какую-нибудь безделицу. Но нет, хохляцкая морда Микола Цаба хлопает, как курица крыльями, по пустой дерматиновой сумке: "Аллес! В смысле – звездец!" и уходит в штаб, заниматься своими писульками или сочинять "Боевой листок". Сердце ухает в провальную яму и барахтается там, как муха в навозной жиже. Служба становится невыносимой, старшина – самая мерзкая личность – заставит в который раз или подшивать подворотничок, или приводить в порядок и соответствие уставу боевую выкладку вещмешка, как только увидит тебя с опущенными руками и поникшей головой, измотает придирками, сволочь, пока твоё огорчение по поводу отсутствия желанного привета с Родины растворится в нудных тяготах повседневной службы.
Надо признаться, что письма от девушек в нашей батарее получали трое-четверо, и я вместе с ними. Значит, было чем похвастаться и потрепаться среди сослуживцев, сочиняя разные небылицы о своих похождениях на гражданке.
Разговоры на эту тему – самые излюбленные в армейской среде. Кто служил, тот знает. Вся анатомия женского тела вдоль и поперёк изучена не хуже личного оружия АКМ – автомат Калашникова модернизированный.
После отбоя в наступившей паузе слышится короткий вздох и тягучий нарочито вялый голос:
– А у татарок, говорят, она поперёк расположена… Ей-Богу!
Это задумчиво со второго яруса койки сообщает флегматичный Витька Мосол, длинный худощавый солдат, потомок поморских первопроходцев, призванный с архангельской глубинки, с рыбных тоней. ему бы в Морфлоте служить, травить баланду на полубаке после ночной вахты, а он вот здесь, в самом сердце Европы, в городке Борно, под Лейпцигом, или, как говорят немцы, Ляйпцигом, механик-водитель ракетной установки, один боевой пуск которой способен смести в небытие любой город в радиусе полтысячи километров. Витьку подселили ко мне после того, как чудак и заводила Федя Газгольдер отправился в места отдалённые за рукоприкладство к отцу-командиру.
Витя по штату – старший сержант, разжалованный в рядовые за самовольную отлучку из части в местный гаштет, где его тут же сдали патрулям немецкие фройншафцы, с кем он по русской привычке вздумал сообразить на троих бутылочку "Корна", добротной хлебной водки, которая хорошо развязывает язык и связывает ноги.
"Мосол" говорит о столь вожделенном и загадочном предмете безразличным тоном, в подначку нашему командиру Рамазану Мухаметдинову, который ещё до службы успел жениться и теперь мужественно переносит разлуку с женой, озабоченный её возможной неверностью. Она, по всей видимости, не очень тяготится положением солдатки – после её писем "Рама" всегда мрачнел, скрипел зубами и курил, уставясь в одну точку перед собой. В это время сержанта лучше не заводить, можно схлопотать и в морду, или, как теперь говорят, спровоцировать неуставные отношения.
– Что, не веришь, что ли? – свесилась ко мне стриженая ёжиком белёсая голова. – Спроси у Рамазана. Они и губы выбривают по самой щёлке. Правда, товарищ сержант? – это он теперь уже Раме.
Тот что-то бормочет на башкирском и коротко матерится по-русски.
Тема, затронутая моим другом, настолько привлекательна, особенно после отбоя, перед сном, что казарма враз оживает, перехватывает разговор и смакует на все лады каждую деталь, каждую чёрточку женского запретно-сладостного участка тела. Каждый старается показать себя знатоком, умельцем-грёбарем, хотя наверняка никогда в жизни не видел того места, из которого вышел сам около двух десятков лет назад без обратной дороги и со стёршейся памятью о том дне.
Так что теперь раздвинутые, как школьный циркуль, ноги, и то, что между ними, вызвали во мне шок, полный паралич. Наверное, то же самое чувствует лягушонок перед открывшейся щелью змеиной утробы с манящим и вибрирующим язычком, рассечённым надвое…
В голубых сумерках закатного дня белая косыночка с чёрной отметиной настолько резко выделялась на фоне грубого солдатского одеяла, что резала глаза. Безыскусная, ещё подростковая поросль, не выбритая в строчку, как делают более опытные завлекаловки, до мурашек пугала и притягивала одновременно, как пугает и притягивает к себе провал, обрез вертикальной стены, когда стоишь на крыше. Ты тянешься к самому краешку, к обрыву, и с замиранием сердца заглядываешь туда, в глубину, в пропасть, за обрез. Кажется, вот-вот сорвёшься и полетишь вниз, а какая-то сила удерживает тебя, но ты не в силах отползти от провала, не в силах отвести глаз. Ужас и страсть смешались в этом чувстве, гибельном и сладостном. Да, гибельном и сладостном…
Будка киномеханика на втором этаже солдатского клуба была хоть и тесной, но довольно благоустроенной. Ефрейтор "Чижик", Костя Чижов, малый из далёкого сибирского села Горелые Чурки, совершенный кержак по натуре, ухватистый – "цоп-цабе, всё сабе", основательно обустроил своё рабочее место. Выброшенный бесхозный диван из офицерского городка он приспособил под себя, прикрыв его одеялом из колючей, но прочной, как проволока, шерсти; два стула с затейливыми резными спинками, правда, у одного ножки не было вовсе, а вместо неё приделана простая деревяшка. У второго стула не было сиденья, его заменял старый солдатский бушлат, свёрнутый в скатку. Если бы не два проекционных аппарата, похожие на перевёрнутые вверх колёсами ржавые велосипеды, комната выглядела бы совсем домашней.