Промежутки эти мы заполняли ласками - с кожи друг друга, объятиями и поцелуями, словно ластиком, стирали перенесенные нами обиды. Несмотря на то что Марина была покладистей, а я - агрессивней, первой всегда начинала она. Подходила ко мне близко. Касалась моей шеи пальцами легонько, будто случайно - затем был ее поцелуй. Она дышала жарко и влажно, язык ее проникал в мой рот так напористо и сильно, что казалось, будто она хотела затолкать мне его в глотку, будто имела желание всю меня наполнить, до отказа, своим языком. Ее слюна была сладкой, будто патока, душистой, словно ежевичный компот. Груди ее были развитей моих, тугие и налитые, с маленькими, упругими бледно-розовыми сосками. Живот упругий. Мягкая ложбинка. Я осторожно раздвигала ее ноги, чтобы присосаться к ее перламутровому розовому мясу. Ее малые половые губы были тонкими и узкими. Напоминали крылья стрекозы, клитор же был упрямый круглый бугорок, при возбуждении он выдавался значительно. Она не любила, когда я всовывала в нее посторонние предметы, отвергала даже мои пальцы:
- Твоего языка мне достаточно. - Кончая, она скулила, как маленький щенок.
Я навсегда запомнила ощущения, что исходили от нее по направлению ко мне. Она подолгу могла лежать на диване в неподвижной позе - марево лени испарялось от кожи. Небрежно одевшись во что-то распахивающееся и бесстыдно оголяющее свисающую грудку и заросший густыми русыми волосами лобок. Как-то раз, запустив руку в ее заросли, я с вопросительным оттенком сказала: скорей всего, эти ее волосы, такие пышные, такие курчавые, никогда не знали ни бритвы, ни ножниц? Марина, не отвлекаясь от своей лени, головой кивнула. Мол, конечно.
Масти она оказалась обманчивой: в зависимости от освещения была то блеклой и тусклой, то вдруг ангелом чудесным, что внутри хранит искру небесную и от этого сиянием исходит изнутри. Кожа ее, бледная, была плотной, зачастую от наших ласк становилась на ощупь влажной. Первые несколько раз мне было неприятно, но вскоре я привыкла, и эта ее физиологичная особенность стала привычной, приносящей некий шарм. Потребность в регулярно принимаемом душе она не испытывала: забродивший запах ее подмышек, несвежий, как вредной плесенью пораженный мякиш хлеба - я утыкалась в него головой и блаженствовала. Благо, что она не препятствовала, ничему не препятствовала - покорная.
Милая. Мне в ней все казалось милым: и на редкость некрасивые, широкие, узловатые пальцы ног; и выражение ее глаз - отсутствующее. Но что бы она ни делала, каждое ее движение оказывалось бесстыдным. Словно забывшись в глубоком сне, она могла поудобнее принять позу, и не секунду, и не две, а долгие минуты зиять своей расщелиной. Рот ее, красивый, с сочными губами, казался запрограммированным на вечное, но опять-таки ленивое движение. Ему было необходимо что-то жевать. Флегматичность ее меня ничуть не раздражала, глядя на нее, меня душило восхищение от того, что, оказывается, можно в таком вот темпе прожить всю жизнь.
Мы мало говорили друг с другом. Казалось все, что могли, уже друг другу при первой встрече рассказали. А теперь - разговоры лишние не имели никакого значения. Каждая из нас никуда не стремилась и ничего конкретного не хотела. Подчиненные нашим тусклым биологическим импульсам, мы были словно две тени. Две пародии на существование. Я - она - телевизор - окно.
Раз в неделю Марина уединялась в ванной. Набирала воду, вспенивая пену, - запах ванили был ее любимым. Сидела там подолгу, пока ладони и пальцы не становились морщинистыми. Вытиралась. Оставляя мокрые следы, неспешно отправлялась в комнату, ложилась поперек кровати, свесив ноги - кожа ее бело-розовая источала парфюмерный аромат. Я приходила к ней. Раздвигала ее ноги. Прижималась губами к ее вздрагивающей плоти, языком дразнила ее соленый клитор.
Сочетанием сдерживаемой стыдливости и порочности она доводила меня до исступления. Она развратно раскрывалась вся: влагалище, анус и рот ждали меня. Изгибаясь она, шептала непристойности, но всегда до и после смотрела на меня беззащитно и как-то наивно. Я всегда ощущала греховность связи с ней. Запретность. Наша однополость, скорее всего это, а не мнимое "родство душ" - вновь и вновь притягивали меня к ней.
Держа ее в своих объятиях, я грезила о том, что она - есть мое отражение.
"Же ма пель Ма-ри-на", - училась она французскому. Смешно вытягивая губы, глядя ровно мне в глаза, произносила она. Искаженное французским произношением ее имя звучало для меня мелодией - меланхолично и тягостно протяжно. Густые и одновременно прозрачные звуки, что по произнесении их мгновенно таяли, не оставляя ровным счетом ничего: ни привкуса, ни впечатления. Прозрачные, пустые звуки.
Марина не была тем человеком, в котором я испытывала истинную необходимость. Невзирая на сходство недавно пережитых жизненных ситуаций, ощущения от жизни и общей рефлексии, она не была мной. Она не была даже десятой частью меня. Она была лишь обманом, красочным миражом…
Она исчезла так же, как появилась. Кажется, я тогда выпила. Встретила какого-то знакомого и с ним вместе выпила. Марина сидела на кухне в привычной своей лени, в обычном молчании. Я больно схватила ее запястье, подняла. Она стояла и холодно смотрела мне ровно в глаза, мы были с ней - одинакового роста. Я схватила ее за левую грудь, сжала ее крепко, изо всех сил, пока Марина не вскрикнула от боли. Посмотрела на меня - зрачки расширились, глаза оливковые стали казаться черными. Дикая кошка. В едином движении я прижалась ртом к ее губам, запрокинула ей голову, стянула свою юбку. Медленно терлась о нее, наблюдая, как Марина заражается моим возбуждением.
- Становись на колени, - приказала ей я. Повиновалась.
Ненасытно и бешено я тычусь своей пиздой ей в лицо. Нос ее, губы. Язык, ставший вдруг таким вертлявым.
- Ненасытная сучка! Хочешь еще? - шепчу ей, пока она давилась моей плотью.
Опрокинув ее на пол, продолжаю трахать своей пиздой ее рот, Марина давится и кашляет, я - кончаю. Слезаю с нее. Грубо снимаю ее трусы, синтетические кружева царапают ее нежное тело, оставляя ярко-розовые полоски. Хлопаю наотмашь по ее заднице. Марина тихонько охает. Воспринимаю это как знак одобрения. Смачиваю пальцы - указательный и средний - засовываю ей их в жопу. Аккуратно. Пизда ее хлюпает от возбуждения. Щипаю и тру ее клитор, до тех пор, пока с рыдающим воплем Марина не заливается выделениями.
Ухожу в душ мыться - возвращаюсь - ее нет. Кричу, зову, ищу - не отзывается. В квартире нет и слабого признака ее пребывания. Исчезла точно так же, как появилась - внезапно и непредсказуемо. В отместку мне или на память, прихватила с собой мой самый лучший лифчик.
Первое время я ужасно на нее злилась. Мне хотелось осыпать ее ругательствами. Обвинять в дурном своем настроении. Но за что мне было ее укорять? За то, что она захотела двигаться относительно собственной жизненной орбиты? Ведь только в этом была ее вина.
Я скучала по ней не неделю и не две, а много больше. Она была неотделимой от меня частицей, которая пропала, оставив одну. Оставив страдать.
Два года спустя я неожиданно с ней встретилась. Пьяной она была - в стельку. Стояла около таксофона, хотела, вероятно, кому-то позвонить, но нарушенная алкоголем координация движений не позволяла. Я пришла ей на помощь - за нее опустила монетку. Она медленным движением подняла голову, посмотрела на меня - свою благодетельницу. Узнавание меня было также - медленным:
- А, ты, - наконец-то сказала она. И вдруг уткнулась мне в плечо и заплакала.
Слезы ее были горячими, как кипяток. Обжигающими. Целуя ее левый висок, вдыхая душок ее сладковатого парфюма, смешанный с перегаром, я думала о том, что, сбежав от меня, она была права. Вопреки всем моим желаниям она никогда не смогла бы даровать мне ни счастья, ни покоя. Ровно так же, как и не могла бы взять это у меня. Сколько ни сжимай ее в объятиях, сколько ни впивайся в ее губы - безрезультатно: ни радости, ни умиротворения. Ни для нее, ни для меня… Ошибка… мутная, неясная, лишенная драматургии и всяческого смысла.
ЖЕРТВА ТРЕТЬЯ
Было приблизительно часа три ночи. В рубрике "Лидеры" в онлайне я неожиданно обнаружила Виталия Шадхова. Он был психологом. Одно время он снискал кратковременную популярность, написав книжку об особенностях взаимоотношений полов. Книга эта была поверхностной, вторичной и пустой, но вышла она в то время, когда общество испытывало неутоленный, волчий аппетит к данной теме. Потому какое-то время автор щедро купался в лучах славы и выглядел настоящим гуру в подобных делах. Его приглашали на радио и телевидение, его именем пестрели газетные и журнальные статьи. Потом, как водится, все успокоились. Автор же ничем более интересным не разродился, и о нем забыли.
В настоящее время Шадхов был стар, а потому мог быть мудр - так я наивно посчитала. В анкете своей он сообщал, что вот уже как три года был вдовцом. От потери близкого человека он - немало страдает, но не отчаивается. Познакомиться хотел с парнем-девушкой от 18 до 60 - с любым интересным человеком. В качестве резюме он дежурно и мажорно восклицал: "Жизнь - прекрасна!"
Настроение мое в тот поздний час было полно и надежды и отчаяния одновременно. Мне вдруг сентиментально показалось, что Шадхов сумеет меня понять. И я впервые за весьма долгий период написала то, что по-настоящему в тот момент думала:
"Зачем вы врете: сами же знает, что жизнь - это дерьмо! Кого вы здесь надеетесь встретить - бодрых и отзывчивых? Здесь лишь закомплексованные, запутавшиеся в себе, никчемные и ущемленные дураки, для которых высшей мерой понимания мира является собственное ограниченное и кастрированное мнение.