А потом утром рано, все бросив, побежал на станцию в милицию, рассказал, что Витя повесился. Ну и конечно поднялся шум страшный, началось дело, я рассказал, что он все время говорил про Олю, то есть про его девушку, а накануне даже прослезился. У меня дома, да и в институте страшный был тогда переполох. Просто страшный. Дома все переживали, потому что Витьку знали с детства. Эта Оля взяла академку и уехала к тетке в Ереван. А Николай Федорович жил у нас. И каждый раз, когда мы оставались с ним один на один, показывал мне большой палец и говорил — молодчина! Почти — мужчина… Да. Так и говорил: молодчина, почти мужчина. Вот. А потом накануне своего отъезда, он попросил меня прокатить его напоследок на отцовской моторке по Волге. Ну и когда мы за плесы отплыли, он говорит — глуши мотор. Я заглушил. Он говорит, спусти штаны, наклонись. Я спустил и наклонился. Он мне помазал вазелином анальное отверстие, а потом совершил со мной половой акт. Мне было очень больно. А когда кончил, говорит: молодчина, теперь — мужчина! Теперь у вас все будет хорошо с Олей. И вечером уехал. А у нас с Олей, действительно, с тех пор все стало хорошо, все наладилось. То есть не в смысле секса и всего там, а просто… ну, все, по-настоящему… Вот. И вот, товарищи, прошло уже восемь лет, а мы вместе. Но главное — мой член после этого остался таким же, так что дело не в этом, вот посмотрите…
Сережа положил на стол бумажку, которую во время рассказа держал в руках, быстро расстегнул брюки, приспустил трусы и, приподняв рубашку, показал всем обнаженный пах, поросший редкими волосами. Над крохотными яичками торчал его напрягшийся белый девятисантиметровый член, толщиной с палец. На овальной розовой головке была вытатуирована буква Е.
Среди всеобщего молчания Сережа дрожащей рукой поднял свою рюмку с водкой и проговорил:
— Светлая память Вам, Николай Федорович Ермилов…
Поездка за город
— Вот по этой проселочной, — Степченко показал сигаретой в темноту.
Шофер кивнул, вывернул руль и, мягко урча, «волга» закачалась на ухабах. Фары высветили дорогу: подсохшая глина, ободранные кусты и редкий березовый лес вокруг.
— Тут места хорошие, грибные, — тихо проговорил Степченко. — Лес редковат, а места что надо. Белых много… Не бывал здесь раньше? — он повернулся к Виктору.
— Нет, не приходилось.
— А я частенько. Как август, сентябрь — так сюда. В августе белые. Белые обалденные. И других грибов много, но белые — с ума сойти!
— Много? — спросил шофер, не отрываясь от дороги.
— За день ведро спокойно наберешь… правей, Петь, правей. Там низина… вот… а в сентябре — опята. Правда, не здесь, а подальше немного. Пройти отсюда километра два.
— А мы прошлый год по Ильинке ездили, — проговорил Виктор. — В начале октября. Опята почти сошли тогда, но ничего, ведра два набрали…
Степченко рассмеялся:
— Сразу видно, Витек, — не грибник ты! Два ведра опят! Да их машинами собирать нужно! Брезент постелил в лесу и носи охапками.
— Точно, — пробормотал шофер, огибая низину с мутно-коричневой водой. — Мы, бывало, как поедем, так по два мешка набьем опят. Жена всю неделю перерабатывает.
Степченко докурил, бросил окурок в окно:
— Петь, вон возле тех березок остановимся…
Шофер подъехал к березам и заглушил мотор.
— Ну, вот и приехали, — Степченко вылез из машины, закинув руки за голову, потянулся. — Оооо… тишина-то какая…
Виктор тоже вылез и осмотрелся.
Кругом стоял ночной лес.
Виктор потрогал влажные листья молодой березы:
— А тут один березняк в основном?
— Да, — Степченко захлопнул дверцу, посмотрел на светящийся циферблат. — Полодиннадцатого. Нормально. Как раз вовремя…
Шофер откинул переднее сиденье назад, снял пиджак и, кряхтя, растянулся.
— Подремешь, Петь? — Степченко заглянул в кабину.
— Подремлю.