- Да, - сказал Нед. - Пожалуй. Какая жалость. - Он взял кусочек какой-то неопределенной пищи, положил его в рот и начал задумчиво жевать. Потом посмотрел на меня, улыбнулся и, видимо, вспомнив об обязанностях хозяина, спросил, над чем я работаю в данный момент. Я ответил, что мучаюсь над копией портрета девятнадцатого века, не слишком известного, но, учитывая вздутые цены на художественном рынке, достаточно дорогого, чтобы владельцы решились его продать.
- Что вы имеете в виду, когда говорите "мучаюсь"?
- Слишком много деталей фона, которые нужно передать с максимальной точностью. Но на самом деле это пустяки. Все дело в лице. Оно написано не слишком четко. Очень по-викториански.
- Да, могу себе представить. Должно быть, вы испытываете большое искушение обновить его. Написать более современное лицо.
Не знаю почему, но меня удивило, что он понимает это. Я сказал:
- Если человек осознает, что испытывает искушение, то, конечно, пытается его преодолеть. Легче делать копию, если перед тобой стоит картина, а не фотография. Когда проецируешь фотографию на холст, возникают искажения. Но если ты копируешь не конкретную картину, а, как Ван Мегерен, пытаешься писать в манере двухвековой давности, вероятность осовременивания стиля увеличивается.
- Вы хотите сказать, что красавицы семнадцатого века, которых писал Вермеер, похожи на Грету Гарбо? С тяжелыми веками? Кажется, я где-то читал об этом. Впрочем, нет. Скорее, слышал от Дженни. И никто не обращал на это внимания, потому что в то время Гарбо была общепризнанным идеалом красоты. Забавно, что все остались в дураках. Трудно осуждать его, хотя, наверно, следовало бы. Дженни часто говорила, что ее очень интересует, как люди реагировали бы на подделку, если бы та оказалась лучше оригинала. Если бы техника Ван Мегерена превосходила технику Вермеера. На самом деле этого не было. Но для примера годится.
- Дело не в технике. Подделать технику можно только в том случае, если ты владеешь ею. Но если она у тебя есть, то нет нужды заниматься подделками. Вермеер умел писать свет, как никто другой. Именно это и подделывал Ван Мегерен. Крал. Крал чужое творческое открытие. А это уже непростительно.
- Ладно. Допустим, Рембрандт скопировал бы картину какого-нибудь плохого, но более известного художника. Что бы из этого получилось?
- Картина Рембрандта была бы лучше.
- А как бы вы это определили, если бы копия была точной?
- Думаю, мне хватило бы для этого одного взгляда.
Беседа начинала мне надоедать. Испугавшись, что Нед поймет это, я извиняющимся тоном сказал:
- Думаю, это было бы видно, хотя я едва ли смогу объяснить, почему. Наверно, благодаря прямой связи между глазом и мозгом. Должно быть, в хорошей картине больше того, что невозможно описать словами, и меньше того, с чем обычно имеет дело писатель.
Нед кивнул. Он наконец отодвинул тарелку и сказал:
- Думаю, нам следует заказать на десерт сыр "стилтон". Это самое безопасное. Или вы предпочитаете пудинг? Нет? Мудрое решение. - Когда официант унес грязные тарелки, Нед улыбнулся мне, и я заметил, что он начал ухаживать за своими зубами; на четырех передних резцах стояли аккуратные коронки. Он промолвил: - Нечто подобное однажды сказала Дженни. У нас были три хороших картины Стаббса. Их купил мой дед, потому что любил лошадей. Незадолго до смерти Дженни к нам приезжал эксперт, чтобы оценить их для определения страховой суммы. Страховать мы их не стали, потому что это было чертовски дорого. Так вот, этот человек все обследовал и начал говорить, что Стаббс был блестящим летописцем, потому что писал не только лошадей, но и людей, богатых и бедных, живших в деревнях, которых уже нет. А Дженни заметила: "Можно доказать, что Стаббс интересный художник, но нельзя объяснить, почему он гений. Это могут сделать только ваши глаза".
Я произнес:
- Она была совершенно права.
- Она тогда уже не вставала с инвалидного кресла. - Нед на мгновение закрыл глаза и сказал: - Боже, я так по ней тоскую… Пожалуйста, передайте это Моди. И еще скажите, что меня очень тронула ее телеграмма. Нет… что она оказала мне честь.
Я шел через Сент-Джеймс-парк, размышляя, стоит ли доносить до Мод сентиментальные признания старика Неда. И в конце концов пришел к выводу, что не стоит. Если бы подобную телеграмму отправил я, то предпочел бы поскорее забыть о ней. Впрочем, в этом смехотворном послании был размах, которому я позавидовал. Внезапно мне пришло в голову, что я тоже мог бы послать Элен телеграмму. "Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ДОРОГАЯ ПОКА ТЫ ОСТАЕШЬСЯ СО МНОЙ ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ НЕВАЖНО". Простая констатация этого факта могла бы прояснить мутные воды, в которых мы барахтались, поднимая со дна ил старых обид и сожалений. А он с поразительной скоростью поднимался на поверхность и складывался в картину, очень похожую на действительность.
Взять, например, тот дом, который мы едва не купили восемнадцать месяцев назад. Беспорядочно расползшийся старый дом приходского священника, на который мы случайно наткнулись в один из уик-эндов по пути к Джойс и Генри.
Элен до сих пор причитает:
- Если бы мы переехали в Норфолк, этого никогда не случилось бы!
- Это ты виновата. Да, я помню твои разглагольствования о том, как хорошо было бы сбежать из города, от суеты, от собачьего дерьма, но все это было для отвода глаз. Хотеть-то ты хотела, но не предпринимала никаких усилий.
- Я понимаю, что ты хочешь сказать. Я просто влюбилась в этот дом, и ты это знаешь. Но я должна была думать о своей частной практике. Это ты можешь писать свои картины где угодно.
- Мне казалось, что даже тем, кто живет в деревне, нужно время от времени лечить зубы. Тем более, что мы все продумали заранее. Ты сама говорила, что могла бы ездить в Лондон и обратно, пока Тед не найдет себе нового партнера. И время от времени ночевать в городе.
Она быстро говорит:
- Да, я помню. Но на самом деле дом был слишком велик для нас.
- Не согласен. Весь чердак я мог бы занять под свою мастерскую. Конюшню можно было бы перестроить, продать или оставить себе. Тогда у нас была бы комната и для моей матери. Да, пока с ней все в порядке, но она может заболеть, состариться или почувствовать одиночество. Они очень неплохо ладили с Энни-Бритвой, пока старая карга не впала в маразм. И я думаю, что временами ее беспокоит стоимость дома.
- Выражайся точнее. Это беспокоит тебя, а не ее. Я вижу тебя насквозь, дружочек. Ты фантазировал, представляя себя помещиком, прикидывал, в какую копеечку влетит переделка, и в конце концов решил, что если Мейзи продаст свой дом и переедет к нам, то сможет оплатить перестройку конюшни. И ей хорошо, и нам неплохо. Почему бы тебе не сказать об этом прямо?
- Ты сама ответила на свой вопрос. Я был уверен, что ты расценишь мою вполне естественную заботу о матери как выгодную сделку.
- Ох, перестань. Я знаю, как ты любишь свою мамочку, - говорит Элен с неподдельным чувством, в котором нет и намека на обиду невестки. А затем с сожалением добавляет: - Если бы я знала, что ты думаешь о Мейзи, то вела бы себя по-другому.
- И что, это заставило бы тебя передумать? Ты же решила, что на самом деле вовсе не хочешь покидать Лондон.
- Какой ты глупый.
В ее глазах отражается странное чувство. Смущение? Вина? Может быть, сожаление? В конце концов, она действительно любит мою мать.
- Думаешь, Мейзи согласилась бы переехать к нам? - спрашивает Элен. Но пауза оказывается чуть более долгой, чем нужно. Правда потрясает меня, как неожиданный удар в лицо; желудок сводит судорогой, в паху становится холодно. Я говорю:
- Черт побери, ты права! Я действительно глуп. Ты не хотела бросать ту удобную квартиру!
Они с Тедом снимали помещение для зубоврачебного кабинета в Кентиш-Тауне. Две комнаты, кухня и ванная на втором этаже дома принадлежали одному очаровательному старому чудаку-ювелиру. После его смерти, последовавшей больше года назад, они отремонтировали квартиру, обставили ее мебелью и начали искать подходящего квартиросъемщика. А пока Тед Фробиш, который живет с женой в Суссексе, время от времени ночует там, когда допоздна задерживается в Лондоне. Интересно, как часто это бывает, думаю я.
- Очень удобно! - рычу я. - О Боже, мне доводилось слышать о порнофильмах, где женщины фантазируют, как трахаются с молочником, мойщиком окон, почтальоном… Дантисты - это что-то новенькое! Они могут трахаться с любым пациентом, который им понравится. В перерывах между пломбами!
- Как тебе не стыдно! - Лицо Элен темнеет, щеки покрываются ярким румянцем.
- Нет, это становится интересным. Раньше я не задумывался о преимуществах твоей профессии в плане секса. Ты уже пользовалась ими? Что тебя возбуждает сильнее? Когда ты чистишь канал или просто сверлишь зуб?
Элен не отвечает. Она часто и тяжело дышит; я вижу, как вздымается и опадает ее грудь.
- Лично я думаю, что тебя возбуждает боль, - говорю я почти ликующим тоном. - Вернее, возможность причинять боль. Извини, я не знал. Хотя не уверен, что пошел бы на это.
Она кричит на меня:
- Ты подонок! Все это грязь, отвратительная грязь! Ты считаешь мою работу забавой). Ты никогда не воспринимал ее всерьез, не так ли? Я слышала, как ты говоришь: "Моя жена - дантист". Произносишь это своим клоунским тоном, словно стыдишься меня. Как будто моя профессия недостойна уважения, в отличие от профессии врача!
Элен бросается на меня и начинает колотить по груди и шее кулаками; ее лицо искажено гневом, как будто вся эта чушь для нее важнее, чем то, из-за чего мы ссорились прежде. Если бы у нее в руке был нож, она бы им непременно воспользовалась.