- Сейчас я вам следователя дам, - с видимым облегчением наконец сказал Сыроежкин и почесал голову, лоб и шею. - Самого лучшего в нашем управлении. Он вашим заявлением и займется. А я, - полковник вышел из-за стола, подошел к дверям, - на важное задание поехал. Подождите пока в приемной.
Груня пожала плечами, поняла, что ее выпроваживают, вышла, вспомнила, что забыла на столе начальника сигареты, которые в Любимске не купишь, вернулась.
Полковника Сыроежкина она застала на месте преступления - он стоял в проеме дверей, с прикрытыми от наслаждения глазами "драл" волосатую под мундиром спину об косяк - утробно постанывал, похожий на кабана, которому клево.
Груня быстро захлопнула дверь.
"Черт с ними, с сигаретами. Вдруг он до них уже дотрагивался?" - подумала она и машинально почесала нос.
Сидевшая в приемной секретарша попросила у Груни автограф и едва смех сдержала. Она-то знала, от сведущих в управлении людей, как полковник Сыроежкин ездил вчера на природу, перебрал маленько - впрочем, как всегда, и упал в муравейник, из которого его всем командным составом едва вытащили, едва отчистили от рыжих сикунцов.
Наконец Мирра Леопольдовна Катович, по последнему мужу - Совьен, поняла, что было особенным в Сабине Огневой на момент знакомства той с Артемом. Наивность отличала девушку, вечно щенячий восторг на лице, постоянное, исключительное недоумение по поводу факта своего появления на свет. Будто ребенок очень удивился, когда воды стали выталкивать его - головастика, из темного, сырого, уютного местечка, где не надо было заботиться о пропитании и тепле, в холодный мир, освещенный искусственными лампами и желтым солнцем, от которого с непривычки болят глаза. Будто ребенок испугался, понял, что он умирает, со страху научился орать. Будто потом он понял, что и на новом месте, у теплой, вкусной, молочной дудки тоже неплохо, только пеленки жмут. Но, если проявить характер, раскутаться, то почти не страшно, интерес к жизни пересиливает страх перед ней.
Некоторые, большинство, идут дальше - взрослеют, начинают жизнь понимать. Сабина не захотела, не смогла. Ей было интересней удивляться всему, нежели все понимать и объяснять.
"Дура какая", - чуть не заплакала от жалости к Сабине Мирра, понимая, что она, Мирра Совьен - не такая, а умная.
Наивность Сабины сквозила отовсюду. С фотографии "Федры", которую та играла с выражением лица, как у Алисы, когда Коонен в Камерном театре слушалась Таирова. Из воспоминаний старожилов Любимского театра - гардеробщицы тети Дуси, внешне крестьянки, в душе - театралки, и сторожа Иваныча - при театре еще его дед служил дворником.
Судя по архивам, тоже: Сабина - сплошная наивность. От главной роли в выигрышном спектакле о партии смело могла отказаться в пользу актрисы, остро нуждающейся в деньгах. Мотивировала отказ просто - мне неинтересно. Годы были уже не такие страшные, как до войны (тиран уже перестал кровавить страну), но опаску, по старой памяти, люди имели. Все, кроме Сабины. Ей и в политической тюрьме, наверное, стало бы со временем, когда первый ужас прошел бы, интересно. Кто-то умный понял это, и наивную Сабину, талантливую актрису - талантливые, они все - чудики, не от мира сего - за попорченный портрет Главного Товарища страны - слегка пожурил. Комсомольцы на собрании думали, что портрет вождя - вождь стоял, прислоненный к стене - попортила товарищ Радлова Кассандра, случайно упав на него. Ведущая актриса Огнева пришла на заседание в лиловых перчатках, лиловой шляпке под лиловой вуалькой - как буржуйка, красиво закурила длинную сигарету и спокойно объяснила, что это она, а не сестра, не удержалась на ногах, когда любовалась на портрет, это у нее, а не у Кассандры, от переизбытка чувств закружилась голода, и она, а не Радлова, сама не помнит, как при падении вперед сделала на товарище вожде небольшую, всего с поллица, дырочку.
Комсомолку Радлову товарищи по театру, большинство из которых в спектаклях говорили: "Кушать подано" или играли толпу, отпустили, а дело о покушении на вождя передали в местное отделение НКВД. Туда актриса пришла в голубых перчатках и голубой шляпке с вуалью. Какой-то умный человек, послушав, как Сабина Огнева виртуозно владеет речью, мимикой, жестами, обличающими ее как очень талантливого и наивного - она хотела обмануть НКВД - человека, сказал:
- Не надо врать. Я вас отпускаю. Идите в театр. Ваше место там.
Конечно, этих слов Мирра Совьен в тощем архиве Любимского драмтеатра не нашла. Но она же - писательница, она не солжет, а придумает. Главное, чтобы дух времени, дух человека, жившего в той или иной эпохе, был передан верно.
Дух Сабины Огневой. Он витал, он был где-то рядом с Миррой. Он не позволял ей уехать сейчас же, когда факты биографии, творческой жизни четвертой жены Артема Басманова (человека, которого Мирра одного и любила на свете, и сейчас, мертвого, любит) лежали перед Миррой, как листы бумаги, как кассеты диктофона, как линии на ладонях. Дух Сабины Огневой, который, возможно, уже и дух Артема Басманова (Я только предполагаю, - ревниво поправила себя мадам Совьен, - что после смерти они свились, переплелись), завлекал Мирру красивой жирной точкой в главе об актрисе и режиссере, завлекал ее тайной Кассандры.
Да, она правильно сделала, что оставила Сабину на "закуску", на потом - Любимск, где прошла большая часть жизни Сабины - детство, отрочество и юность, которые в жизни любого человека - стержни в землю, крепежи на земле, они - истоки личности, и написание главы о провинциальной актрисе и режиссере на год положила в долгий ящик. За этот год, в память о муже, она проделала колоссальную работу - съездила два раза в Америку к пятой и шестой женам Артема, выслушала их жутко неинтересные, без изюминки, рассказы о бывшем муже, собрала сведения о первой и второй женах - давно покойных, сделала из сведений и чужих рассказов конфетку "Читайте, люди". Артем был для них просто мужем, они же, в его жизни, так Мирра поняла - проходными ролями второго плана, эпизодами между главными сценами: Миррой, Сабиной и Леночкой.
С Леночкой все было ясно - она родила Гришу Басманова. К тому же походила на Сабину.
Себя Мирра Совьен считала главной потому, что стыдно ей, старой, признаться, как она любила Артема. Когда он стоял рядом, у нее внутри начинало жить солнце - особенно в кишках было жарко. Чтобы не вспыхнуть от нежного жара факелом, она начинала потеть и плакать. То защитные силы организма усиленно вырабатывали влагу, которая Мирру спасала от иссушения, а Артему, вероятно, она была непонятна и, может быть, даже противна. Господи, теперь-то уж чего об этом думать, стыдиться слов Артема: "Ты бы шла в душ, окатилась".
Мирра шла под холодную воду, плакала там от счастья, тряслась не от холода, стекающего по спине мощными потоками горной речушки, а от непрекращающегося жара в животе. Тело не хотело приходить в норму - остывать, оно насмешничало над Мирриной душой, которая жаждала ласки и такого же солнца в животе у Артема. Увы, подобный фокус случался не часто. Так как Сабину, Артем Мирру не любил. А на другое она, в его присутствии растворяющаяся в воздухе, не согласилась.
Вот почему Сабину Мирра оставила на "закуску". Ей было трудно, она понимала, как именно Артем относился, как любил Сабину. Да точно так же, как Мирра любила его. Иногда у Мирры даже возникали мысли по поводу этой ненормальности Артема к Сабине.
"А что, если это я заразила горячо любимого мужа вирусом страсти, а он, зараженный, поехал в Любимск, где встретил другую?"
Но почему - Сабина, почему, например, не Кассандра - ее сестра? Та в молодости, Мирра видела на фотографиях в архиве театра, была хороша в профиль. И хотя теперь выясняется, что с Кассандрой и Артемом тоже много непонятного, в Москву с Басмановым законной супругой уехала Сабина.
- Вот я и поняла, отчего - Сабина, - сказала себе Мирра Леопольдовна, когда вышла из театра, пришла на набережную и стала смотреть на Волгу. - Наивная, грустная девочка, которую всем, даже мне, когда я о ней узнала, хотелось защитить, не дать пропасть среди жестоких, примитивных по сравнению с ней, с ее талантом, с ее отношением к жизни, людей, сделать чуть-чуть счастливей. Что уж говорить об Артеме - благородных кровей человеке: будь они прокляты и будь они воспеты Миррой и всеми, не родившими от Артема женами - потомство было бы качественным.
Волга жила своей жизнью, но и на Мирру поглядывала. То выскочит из общего потока маленьких гребешков один с белой пеной - барашек, то более темный, почти черный, закрутится на одном месте вьюном, то большой рыжий камень, живущий в воде, начнет расплываться в глазах, терять четкие контуры. И вот уже ни белого барашка, ни вьюнка не видно - сплошная живая масса Волги сочувствует Мирре. Иначе отчего же ей так сладко - от сочувствия реки и горько - от утраты молодости плачется?
"Долго мне еще этого слабака успокаивать?" - думала голая Ирка Сидоркина, развалившись в кресле и покуривая, глядя на потолок.
Ну, не на Славика же ей смотреть - лихорадочно бегающего по комнате в поисках своей и ее одежды, беспомощного? Как же, товарищ генерал Масленкин велел убираться из квартиры.
"Будет исполнено. Есть, товарищ генерал", - вот чем занимается сейчас трусливый подчиненный генерала.
А ведь как клялся-божился, что будет отныне все по ее, по Иркиному.
"Ну, нет, - подумала верная подруга подчиненного генералу Масленкину. - Я тебе гениальный план, мной разработанный, гробить не дам. Я лучше тебе вообще больше не дам, чем спокойно смотреть, как ты обе квартиры, которые, по существу, уже наши, без боя сдаешь противному противнику".
- Ты бы лучше помогла мне или хотя бы прикрылась чем-нибудь, - начал хамить Славик, но Ирка на провокацию не поддалась.