Постояв, послушав, не дышит ли в какой стороне от нее посторонний мужчина - в шляпе, плаще и очках, боясь даже представить, какое у него в руках оружие подготовлено для убийства хозяйки квартиры, Катюша медленно, благодаря немецких военнопленных-строителей за то, что половицы не скрипят (хотя шестьдесят лет дому), стала исследовать те места жилища, в которых человек в шляпе мог спрятаться, чтоб в удобный момент выскочить, выстрелить ей в лицо, зарезать большим ножом.
Зазвонил телефон, почти спугнул в Катюше мысли о ее готовящемся убийстве. Она взяла трубку потными руками, услышала голос Славика, и ей перестало быть страшно. Вовсе не оттого, что этот человек сказал ей:
- Ты дома, Масленок? А я звоню, звоню, беспокоюсь, где ты.
Совсем от другого. От ненависти к бывшему мужу у нее прошел страх перед несуществующим грабителем, перехватило горло.
- Зачем? - клокотнуло горло: "булькнула" она в ответ.
- Ну, как же? - начал объяснять ей Славик. - Квартиру-то свою ты на меня еще не оформила. Але, говори быстрее. А то я из автомата звоню, у меня жетонов больше нет. Когда прийти?
Катюша представила Славика в разбитой телефонной будке - как он топчется длинными, словно у журавля, ногами на ограниченном пространстве, как с силой прижимает к уху тяжелую черную трубку, стараясь понять по дыханию из нее, по ее, Катюшиному, дыханию, что она скажет.
От ненависти Катюша улыбнулась. Тоже - и от предстоящей расплаты со Славиком.
- Мы через час придем, - крикнул "муж", не дождавшись ответа.
- Может, мне квартиру на Иру переписать? - задумчиво, будто на самом деле так и думала, спросила Катюша Славика.
Дескать, посоветуй по старой памяти. Дескать, я тебе доверяю. Как скажешь, так и будет.
- Ах! - вскрикнул, как дама в муслине, Славик, вытолкнул Ирку из телефонной будки, чтобы та не подслушала больше того, что ей знать положено. - Приду один, - сказал он жестко, притворившись мужчиной, но не перестав быть тем, кем он был в Катюшином понятии - дамой в муслине. - Вечером, в семь.
- Это время мне хорошо уже знакомо, - чуть не сказала Катюша, вспомнив бессовестную Злату Артемовну, подговорившую московских милиционеров не заводить временно дела о краже, посмотреть пока на поведение провинившейся перед ней Катюши.
- Делать нечего, - ответила она нервно пипикающей трубке.
Надо было идти в ванную, забираться в теплую воду и думать обо всем и сразу. О Злате Артемовне и ее "просьбе", о Славике и "его" квартире, о форточке - кто же ее не закрыл?
Несмотря на то, что в жизни по разным обстоятельствам Василию Сергеевичу не раз приходилось отступать от собственных принципов, выработанных предками и веками, он все равно полагал себя человеком порядочным. Именно по этой причине да по причине врожденного благородства, которым все Басмановы отличались, он и пошел к известному человеку, генеральному прокурору, с просьбой.
С Матвеем Исаевичем Василий Сергеевич познакомился еще в прошлом году на приеме в честь Дня милиции, куда, наряду со многими должностными начальниками, был приглашен и он, кинорежиссер Басманов, и несколько других крупных деятелей искусства. Речь шла, в частности, и о том, как правильными творческими методами отображать будни правоохранительных органов, делать упор на положительном образе милиционера, а не человеке, преступившем закон.
- А то слишком много в современных сериалах чернухи, порнухи и прочей нечисти, - сказал в назидание кинодеятелям генеральный прокурор.
С ним, естественно, все согласились.
Потом был небольшой, скромный банкет, где Басманов-Маковский, как всегда, остроумно шутил, даже два раза рассмешил Матвея Исаевича до слез. Матвей Исаевич похлопал Василий Сергеевича при всех своих нижестоящих начальниках по плечу, сказал, словно охранную грамоту дал:
- Если что, обращайся прямо ко мне.
Василию Сергеевичу хватило ума вовремя уйти с банкета, в друзья к прокурору не набиваться. Достаточно и того, что есть - держаться на коротком поводке, поблизости от "миски". Это неприятное для Василия Сергеевича сравнение, смеясь, придумал, и довольно давно, Артем. Басманов-Маковский на брата и на правду, грубую на слух, не обиделся. Артем правильно ухватил суть его отношений с властью. А благодаря чему же, как не способности искренне любить, как собака, любую власть, и плодится, и размножается род Басмановых, не потерялся в веках до сих пор?
Матвей Исаевич принял Василия Сергеевича сразу, еще раз выразил соболезнование по поводу убийства брата, уверил, что все силы милиции брошены на раскрытие этого преступления. Дело раскрыто в короткие сроки. Убийца свое получит.
- А я как раз пришел просить, чтоб много парню не давали, - сказал Василий Сергеевич: не таясь от прокурора, прямо в лоб, как искренний человек, которому скрывать нечего. - А еще лучше - отпустили бы его на все четыре стороны.
- Не понял тебя, - по-настоящему удивился, а не притворился бывший следователь, "расколовший" в свое время до основания не одного преступного "авторитета", ушлого взяточника, государственного казнокрада. - У тебя что, какие-то новые сведения о деле появились? Какие-то личные причины? Доказательства невиновности этого парня? Так ты расскажи. Советую ничего не скрывать от следствия.
- Бог с тобой, Матвей Исаевич, - вздохнул режиссер - серьезный, мудрый и смиренный, как монах на Соловках. - Разреши закурить?
Прокурор молча пододвинул к Басманову-Маковскому бронзовую пепельницу в виде крыльев какой-то птицы. Была птица, да нет ее, одни крылья остались, и кому они принадлежали - неизвестно.
Не нравились прокурору круги под глазами Василия Сергеевича, ох, не нравились. И усы по-боевому не торчат. Должно быть, спит режиссер плохо. Отчего бы это?
"Ну, я подожду, подожду, что ты скажешь, - словно говорил весь вид Матвея Исаевича - проницательного, недоверчивого, тоже мудрого. - А потом решу, верить тебе или нет. Если не поверю, уж извини, не товарищ ты мне, Василий Сергеевич".
Для конспирации истинных причин, побудивших его, Василия, так странно просить прокурора о снисхождении не к себе, не к своему родственнику или хорошему знакомому, Василий Сергеевич решил в дальнейшем обращаться к государственному чиновнику на "вы". Говорить медленно, тщательно "обдумывая" заранее подготовленную речь, морщить от непосильной тяжести душевных мук лоб тоже было уместно.
Василий Сергеевич начал.
- Видите ли, Матвей Исаевич, - сказал он, приложив руку к морщинам. - Мой брат был очень известным человеком. Его смерть получила очень широкий резонанс у общественности. Обвиняемый в убийстве парень очень больной и, как бы это сказать, чтобы не резать слух словом "нищий", он - не того социального слоя, к которому принадлежим мы. Я имею в виду себя и Артема Сергеевича, - поспешно добавил режиссер. - Я не хочу, чтобы общественность увидела в этом происшествии некий тайный смысл: бедный поднял руку на, так сказать, богатого. Мнение людей будет не на нашей стороне. Басмановы и так хорошо живут, - скажет народ. Бедный парень и так наказан жизнью, - скажет он же. Надо простить, а не добивать бедного человека, как это хотят сделать Басмановы и судьи. По инерции мышления журналисты воскликнут: "А судьи - кто?" И начнется такая заваруха, такая грязь польется не только на меня, но и на государственных людей. Ведь журналистам мало сказать "А", им обязательно надо закончить алфавит. Я не хочу больше крови. Вот и все, - закончил монолог режиссер и уставился на железные сложенные крылья.
Продолжительную паузу заполнил бой прокурорских часов. Бой они послушали вместе.
- Масштабный вы человек, - сразу же вслед за часами сказал Матвей Исаевич.
И было непонятно, поддался он на "слезы" Басманова-Маковского или нет.
- Подумаю над вашими словами. Пока не смею задерживать.
"А чего это он мне "выкать" стал? - подумал Василий Сергеевич, садясь в машину. - Уж не лишился ли я, старый дурак, дружеского расположения прокурора? Пока не смею задерживать", - передразнил он, господи - просто милиционера.
"О-о-х, родственнички, послал мне вас бог", - надо было бы, честно говоря, вздохнуть Басманову-Маковскому.
Никогда, никогда он этого не скажет, не вздохнет горько, не выдаст на поругание черни ни одного из единокровных своих. Даже если и есть за что.
Вчера вечером работу съемочной группы Злата отменила на неделю.
- Советую всем далеко от домашних телефонов не отъезжать, - предупредила она радостно переглянувшихся "лентяев" - помрежей, техников-осветителей, актеров, уборщицу. - Понадобиться можете в любой момент. Из "отпуска" всем выйти отдохнувшими. Только такие вы мне и нужны для качественной работы.
Съемочную площадку она покинула первой, что было удивительно. "Лентяи" радостно переглянулись еще раз.
Всю ночь с неба медленно падал дождь. Его крупная морось, в свете большого белого фонаря над крышей дома, была похожа на снежинки. Представлялось, что зима не за горами.
Злата задумалась. Почему это в детстве жизнь, кажется нам, двигается медленно, как по ровной дороге телега, которую везет добрая кляча. Ты ребенком лежишь на телеге с сеном, смотришь в небо, а мимо пролетают быстрые автомобили: в них взрослые люди торопятся дожить свое. Небо голубое, пустое, ленивое и равнодушное - оно просто дает Злате рассмотреть себя. Оно сонное и, наверное, мягкое на ощупь - глядя на небо, маленькой доброй девочке хочется дремать.
"Так всю жизнь проспишь", - чирикнет редкая, копеечная птичка, похожая на "стреляного" воробья, легкомысленного стрижа, хлопотунью-ласточку, и тут же испуганно спрячется. Зачем потревожена вечность?