- Ну да: убьют не убьют… Знаешь, а если тебя ранят, ну, руку там или ногу оторвут, Агнешка из-под тебя всю жизнь будет горшки носить и еще Бога своего за такую судьбу благодарить.
- Я не собираюсь руки-ноги терять - они еще пригодятся мне.
- Это я к примеру сказала. Не обижайся. - Ната вскочила с табуретки и обняла его за плечи. Он быстро высвободился, почти отпихнув ее от себя. - Дурачок, ты чего? Я же тебе теперь, считай, родная сестра. А мне всегда хотелось иметь старшего брата. Чтоб можно было приласкаться к нему, поцеловать, а он тебе не скажет взамен "Снимай трусы, я тебе пистон поставлю".
- Какая же ты испорченная, Натка, - вырвалось у него.
- Будто ты никогда своим бабам так не говорил. Говорил, признавайся?
- Ну, говорил… Вы же сами этого пистона просите.
- Хочешь сказать, что все мы сучки и кобели, да? Может быть. Но только от того, что полюбишься с парнем, зла никому не бывает.
- Особенного добра тоже. - Он усмехнулся. - Ты, кажется, сказала, что почтальоном пришла. От кого же мне письмо?
- Не письмо, а телеграмма.
Ната достала из кармана четвертушку тетрадного листка с косыми линейками - на таких пишут первоклассники.
"Мне очень больно, и я лежу. Но эти муки я приняла от тебя, и мне радостно и светло на душе Твоя А."
- А ее можно проведать? - спросил он, старательно отводя в сторону взгляд.
- А почему бы и нет? - Ната улыбнулась. - Пошли.
Он быстро надел поверх майки старый, еще отцовский, китель, сунул босые ноги в туфли, купленные к выпускному вечеру в школе. Они ему слегка жали, но сейчас это не имело никакого значения.
- Чего спешку порешь? Не при смерти она, наверное. Это у всякой девушки поначалу бывает. Просто твоя Агнешка слишком нежная. Я тоже, помню, после первого раза ерзала задницей по парте, а когда учительница вызвала отвечать урок к доске, мне казалось, я ни за что не дойду - словно раскаленный кол между ног всунули. Но это все быстро проходит.
- Ты совсем бесстыдная, Натка, - сказал он.
- Скажешь еще. Ты мне старший брат теперь, и я буду тебе все самое сокровенное рассказывать. Кому же еще? Папка на фронте, мамку я даже в лицо плохо помню, дед глухой, как пень, ну а Агнешка святая. Может, хоть ты ее чуток растормошишь?..
Когда они входили во двор к Буракову, из сарайчика доносилось жалобное блеяние козы.
- Ну вот, опять он бедную Феньку насилует.
- Какую Феньку? Кто? - не понял Николай.
- Да этот припадошный Бурак. Козу. Своими глазами видела, не то бы сроду не поверила. Совсем ее, бедняжку, замучил. Баб ему, что ли, мало?
Он опешил. Разве такое возможно? Брешет, наверное, Натка.
- Не веришь? - спросила она, как бы отвечая на его мысли. - Пошли в щелку поглядим. Он не заметит.
Он не успел возразить, как Ната схватила его за руку и потащила к сарайчику, ткнула чуть ли не носом в узкую щелку между досок. Его чуть не стошнило от того, что он увидел.
- Гад, правда? Я бы его с удовольствием по голой сраке мокрой веревкой. Фенька же с козлятами - видишь, как ей пузо раздуло?
- Мерзость какая. - Николай сплюнул на дорожку.
- А наш сосед в Мелитополе бедную телку до смерти за… - Ната выругалась. - Он, правда, психический был. Но его забрали только после того, как он жене руку по локоть топором отрубил, а родную мать пырнул в живот вилкой. И то потом вскорости выпустили. Говорят, места в больнице нет.
Агнесса лежала в маленькой комнатушке рядом с кухней. Двери здесь не было - ее заменяло дырявое байковое одеяло. В комнате было чисто и светло. Он присел на маленькую скамеечку возле кровати.
- Спасибо, что пришел, - прошептала она. - Не сердись на меня за записку, ладно? Просто я с самого начала дала себе слово от тебя ничего не скрывать.
- Это ты меня прости. Я настоящий медведь.
- Ты настоящий мужчина. Правда, я не знаю, каким должен быть настоящий мужчина. Я их до тебя не видела.
- Тогда откуда ты знаешь, настоящий я или нет? Может, я тоже поддельный.
- Нет. Ты не поддельный. Точно не поддельный. Мужчину подделать невозможно.
- А женщину?
Он улыбнулся.
- Женщину легче подделать. Она сама себя подделывает под каждого мужчину. Ведь она сделана из его ребра.
- Глупости и бабкины сказки. Это попы-мракобесы так говорят.
- Нет. Я сама читала про это в Священном Писании. Там говорится, что каждая жена должна быть послушна и покорна своему мужу.
- Зачем женщине быть покорной кому-то? Она такой же равноправный член нашего общества, как и мужчина.
- А вот и нет. Она - мужняя раба. Так повелось от самого сотворения мира, - мягко, но непреклонно возразила Агнесса.
- Ну, я бы ни за что не женился на рабыне.
Лицо Агнессы сделалось печальным.
- А разве твоя мать не слушалась во всем твоего отца? - вдруг спросила она.
- Они старорежимные люди. Для того и революцию делали, чтобы людей от рабства освободить. Женщина наравне с мужчиной должна строить новую жизнь.
- А кто детей ее будет растить?
- Как кто? - опешил Николай. - Сами вырастут. Ну и государство о них, конечно, позаботится.
- Сами не вырастут, а я никакому государству своих детей не отдам. Хоть ты меня на огне жги.
В тоне Агнессы слышалось непоколебимое упрямство.
- Времена инквизиции прошли, и никто тебя жечь на огне не собирается. Но воспитывать нужно. В тебе столько темных пережитков, что ты пока не имеешь права называться советским человеком.
Она отвернулась к стенке и что-то прошептала. Он не расслышал - что.
- Это я с Богом разговаривала, - пояснила она.
- И что он тебе ответил? - насмешливо поинтересовался Николай Петрович.
Агнесса сказала серьезно и печально:
- Что ты - мой господин, и я во всем должна тебя слушаться, даже если в чем-то не согласна с тобой.
- Странный он какой-то, твой Бог. Я бы с ним крепко поспорил, существуй он на самом деле. В женском вопросе он, видать, безграмотный человек.
- Он самый мудрый. Ты когда-нибудь это поймешь.
- Еще чего не хватало! - Николай расхохотался. - Ты рассуждаешь как моя бабушка. Но ей простительно - она одной ногой в могиле стоит. А тебе еще целую жизнь жить.
Агнесса вдруг улыбнулась и показала ему свои ямочки.
- Откуда ты знаешь, сколько мне жить? Может, совсем-совсем немного осталось, а, может, и целую вечность. Хорошо, что мы не знаем, сколько каждому из нас отпущено. Тебе когда возвращаться туда?
- В середине мая. Но я могу и раньше уехать. Если не будет болеть спина.
- Бедный… Придешь сегодня вечером?
- Но ты же совсем больная.
- Я уже поправилась, стоило тебя увидеть.
- Приду. Когда?
- Как стемнеет. Стукни мне в окно - я теперь в эту комнату перебралась. Или прямо сюда приходи. Натка в кино уйдет, ну а дед у нас все равно что младенец - ест да спит.
- А тетка?
- Тетку я выгнала. Она никакая не тетка, а старая сводница. Хотела Натку одному начальнику за деньги продать. А Натка, дурочка, ластится к ней, словно котенок.
Он помог бабушке посадить картошку, выкорчевал большой, похожий на полусгнивший зуб, корень акации. Потом отправился на Волгу порыбачить.
Ему страшно везло - поймал пять больших жирных лещей, сбегал к материному куму, жившему неподалеку, за черпаком - шла на нерест селедка - и за два часа наловил мешок рыбы. Кум дал ему старую детскую коляску отвезти домой рыбу. У самого кума уже кончилась соль.
Наскоро перекусив - мать еще не пришла с работы, а бабушка отдыхала после праведных трудов, - он положил два леща и с полведра селедки в старую клеенчатую сумку, громко крякая, сполоснулся в летнем душе (вода ему показалась еще холодней, чем в Волге). Сумерки все не наступали. Наоборот, выглянуло из-за туч солнце. Тогда он не спеша переоделся во все чистое, полез в погреб, где, как он знал, мать хранила запечатанные сургучом бутылки с малиновым и смородиновым вином, выбрал самую большую. Вспомнил, что возле веранды раскрылось несколько темно-вишневых тюльпанов. Он завернул цветы в обрывок газеты, чтоб не увидели соседи, и пошел через улицу.
Ната как раз спускалась с крылечка. У нее был малиновый смеющийся рот и очень печальные глаза. (Наверное, они и раньше были у нее печальными, только он не обращал внимания.) Ему вдруг сделалось жаль Нату - ей бы еще в куклы играть, а она вон какие игрушки себе выбрала.
- Я не скоро приду, - сказала Ната, пробегая мимо него к калитке. - И Бурака-дурака всю ночь не будет - он на лесопилке ночным директором подрядился. Совет вам да любовь.
Она махнула рукой уже из-за калитки и побежала к трамвайной остановке.
Он прошел прямо к комнате Агнессы и отвернул угол одеяла-двери. Она стояла на коленях к нему спиной и бубнила что-то себе под нос. Он догадался, она молилась Богу. Это его неприятно поразило - бабушка и та в его присутствии никогда не молилась, хоть он и знал, что в сундуке у нее лежит завернутая в чистое полотенце икона Богородицы с младенцем. Когда он уедет на фронт, бабушка достанет из сундука икону, повесит на гвоздь в угол напротив кровати и будет каждый день просить эту угрюмую женщину, намалеванную на деревяшке вопреки всем законам Евклидовой геометрии, чтобы она спасла и сохранила ей внука.
Он положил руку на плечо Агнессе и больно его стиснул. Она даже не повернула головы. Он стиснул плечо еще сильней. Она перекрестилась, склонила голову на грудь. Тогда он взял ее обеими руками за предплечья и насильно поднял с колен.
Она так и не обернулась. Ее глаза были полузакрыты, ладони сложены домиком перед грудью.