Психологи утверждают, что знают, покакой траектории 6ежит взгляд созерцающего объект.
Рождённые очарозывать розы...нахальная линия голых губ... лиловый налёт (в виде платья),лелеющий плоть... лёгкий туман капрона, готовый однажды вовсерассеяться... По их ли законам или вопреки им его восхищённыйвзгляд оценил эту женщину? Теперь, в эти мгновения, он знал точно,какие нравятся ему.
Туман капрона, выше... лиловыйтуман в его глазах, выше... в глазах отразился, застыл и больше уженикуда не хотел уходить полукруг сдержанного декольте, открывающеговысокие, через край наполненные жизненными силами, ласкающие ивозбуждающие друг друга груди.
Что-то неуловимое, но близкое,витающее в воздухе, коснулось его, словно уколов слабымэлектрическим импульсом, заставив ощутить какую-то неловкость,какую-то слабость и очнуться. Он перевёл взгляд и... конечно же,только что эти смотревшие на него ясные, с чуть азиатским раскосом,чайные глаза поймали в зеркальцах его глаз отражения подсмотренныхженских прелестей. Он тупо уставился в стол: что ещёоставалось?
Она говорила по-немецки. A кто-тобезжалостно колотил молотком по его вискам. Она переводила нарусский. A кто-то дерзко поджигал кончики его ушей. Она говорила иговорила. A в это время кто-то садистски сдавливал ему глотку, недавая проглотить слюну.
– Ich heiße Лариса Романовна.
"Очень приятно, – зло подумал он. –И очень приятно звучит".
Лариса Романовна говорила топо-немецки, то по-русски, воспаряла в облака над Рейном,восхищалась Бетховеном и Гёте, декламировала, жестикулировала,краснела. A он не понимал ни по-немецки, ни по-русски. До негодоходили лишь приглушённые фрагменты попурри из русских и немецкихзвуков и цокота её каблучков. И под это вдохновенноерусско-немецко-цокающее попурри её груди вздымались и опускались,прижимались и обнимали друг друга, одна наплывала на другую, потомслабела, уступая активность подруге, потом они обе успокаивались,отдыхали, пока снова не придёт нетерпение. И снова, невзирая ни накого, занимались сексом, прикрывшись лёгким сиреневымодеялом...
Но всему приходит конец.
И вот нежданный звонок прервалпервый урок немецкого языка, преподанный Ларисой Романовнойстуденту-третьекурснику.
Да, когда-то он былтретьекурсником. И как давно это было...
A потом была ночь. Счастливая, каки этот первый урок, как и этот день. Как и всё то время. Времягрёз.
A что, собственно, произошло? Можетбыть, ничего? Просто сегодня к ним пришла не высокомерная немецкаяклассная дама с указкой в руках, а милая женщина с милыми цветами.C милым лицом. C милым голосом. C весёлыми, смеющимися глазами. Cлюбовью к своему немецкому. И с весной в сердце.
A потом была ночь. Она без стукавошла в его спальню, опустилась над ним своей таинственнойчернотой, распустила свои смоляные волосы и поцеловала его своимколдовским поцелуем.
И он снова очутился в институте, втой самой комнате, в которой уместилось сегодня так много немецкихслов. Всё было тем же самым и в то же время другим. Всё и всезанимали свои места: столы и стулья, студентки и студенты, ЛарисаРомановна и её красные розы. Но всё было каким-то светлым, ярким,наверно, солнца было чересчур. И все были какими-то отрешёнными.Они существовали как бы для себя и для солнца и не обращаливнимания друг на друга. И все они были раздеты: кто-то сидел впляжном купальнике, кто-то в кокетливой комбинации, кто-то набросилна себя нелепую накидку, прикрывавшую только плечи; одна пара,юноша и девушка, он узнал их, оба (странно!) прикрыли свою грудьзатейливыми гипюровыми лифчиками и стянули бёдра причудливымиженскими поясами, державшими на резинках вычурные змеевидныечулки.
Он перевёл взгляд на себя: он почтиничем не отличался от других. Он был совсем нагой, только с часамина руке. Это должно было смутить его, но... напротив, все душевныеи телесные комплексы улетучились сами собой. Он почувствовалнеобычайную свободу и прилив необузданности в желаниях тела. И этотзов подзуживал его: всё, чего хочется, можно. Он тут же вперилбесстыжий взгляд в Ларису Романовну. Она стояла в двух шагах отнего и глядела теми же лукаво смеющимися глазами, как и тогда,когда уличила его в подсматривании. И на ней было то же сиреневоеплатье. Ему захотелось... он вспомнил, что это желание ужеприходило к нему... ему захотелось увидеть её, всю её: её соски, еёживот, её подмышки, увидеть... какое-то слово промелькнуло в егоголове... вот оно – сумасшествие. Ему захотелось увидеть, услышать,потрогать её сумасшествие.
Он приблизился к ней... встал наколени... руками коснулся её ног... и ощутил пронизанными токоможидания ладонями границу между искусственной сеткой капрона иживой мурашкой нежной женской кожи. Ненасытная мурашка перебежалапо его рукам, как по мостикам, от неё к нему и вмиг овладела всемего телом, заставив его на мгновение осознать власть над собойкакой-то необъятной силы и плюнуть на всё, подчинившись ей. Егопальцы скользнули выше и... замерли: их приворожила особаяподатливость плоти, её вешнее тепло, её женственность, её близостьк последней плоти, к цветку, который раскроется и допустит к себетогда, когда они напитаются нежностью и будут готовы обласкатьбутон. Он тронул бутон... и услышал первый судорожный вдох –предвестник... её сумасшествия...
O прекрасная колдунья ночь!..
Немецкий не пошёл, но это пустяки.Всё то время делилось для него на счастливые дневные минуты исчастливые ночные часы.
Как-то зимой Лариса Романовнапришла на занятие необычно раздражённой: не так, как всегда,обошлась со своей сумочкой, небрежно бросив её на стол, резкопередёргивала страницы журнала, суетливо ища нужную, долго молчала,договаривая про себя какой-то незаконченный разговор, не поднимаяглаз на аудиторию. И что-то ещё...
На ней была узкая прямая чёрнаяюбка, немного выше колен, с разрезом сзади, и белая, узорногоредкого вязания, кофточка с округлым воротом, завязывающимся нашнурок. В этом наряде она пришла первый раз. Он любил её новыенаряды и её в них, всегда чуточку другую.
Ему понравилась эта чёрная юбка.Ему показалось, что она немного мала ей, и в этом была свояпрелесть: она в точности повторяла броские детали фигуры,порывающиеся растянуть неподатливую материю, и от этого самастановилась живой и тёплой. Разделённая интимной ложбинкой на дверельефные половины, она танцевала какой-то темпераментный,прыгающий африканский танец, ритм которому задавала ЛарисаРомановна, стоя спиной к классу и бойко барабаня кусочком мела пополотну доски. A спереди, под животом, она морщилась в капризную,отказывающуюся не морщиться складку, намекавшую на существованиечего-то недоступного, ускользающие штрихи которого дорисовывало егопорочное воображение.
Ему понравилась эта чёрная юбка, ион был так возбуждён, что едва удерживался, чтобы не дотронуться донеё, когда Лариса Романовна проходила рядом.
Ему было не до мыслей в этиковарные минуты. И всё же две откуда-то напросились. Одназародилась и металась где-то поблизости, и вот теперь он поймал её:"Есть, однако, что-то угаданное в этом сочетании: скупаяраздражительность хорошенькой женщины, её юбочка, смущённаядвусмысленностью своего положения, и кофточка, сквозь зимний узоркоторой застенчиво проглядывают свежесть и тепло желанной весны".Вторая мысль, должно быть, прилетела из прошлого: "В своистуденческие годы Лариса Романовна, тогда, конечно же, простоЛариса, девушка премиленькая и шаловливая, могла выбирать ибаловаться. И как прискорбно, что кому-то не выпало быть подле неё,хотя бы шутом гороховым. Но почему 6ы не быть сегодня? Пустьпосредственным созерцателем. Пусть даже предметом этого скудногоинтерьера..."
Фантазии, фантазии! Как ониопасны!
Неожиданно предмет интерьераочнулся, почувствовав на левой щеке чьё-то тёплое дыхание, а наплече полновесную мякоть женской груди. Лариса Романовна стоялаподле, согнувшись над его тетрадью. Он замер и задержал дыхание.Она была так близко и так ощутима, как может быть только во сне. Еётело напирало на плечо, а он не мог ни обнять её, ни отстраниться.Мужское в нём взволновалось и вздыбилось, и он испугался, что нетолько он, но и она заметит заметное.
– Schmach und Schande! – ошарашилего позорный приговор, вырвавшийся из груди Ларисы Романовны вместес запахом лука.
Она сказала ещё что-то, но он уженичего не слышал.
"Schmach und Schande!" – шипело унего в голове. "Стыд и срам!" – ещё срабатывали какие-то извилинысерого вещества. Его поверженное сознание почему-то отнесло этотшипящий кощунственный вердикт на счёт его мужского самообладания. Аэтот лук добавил неприятного привкуса и без того противномунемецкому блюду.
Как быстро возненавидел он своюЛарису Романовну, с её квакающим немецким! И как презрел себя сосвоим слюнтяйским чувством!
Он съёжился и спрятался за этуненависть и за это презрение, как за броню (иногда это помогает),и молил небо, чтобы всё это было сном, чтобы этот сон как можноскорее кончился, чтобы он проснулся в своей любимой постели, один.Один! Один! Безо всяких (нелюбимых!) Ларис Романовн!..
B перерыве она подошла к нему,стоявшему в коридоре у стены, всё ещё мучившему свою бесконечнуюмуку.
– Ну что же вы обижаетесь? Кажется,я больше должна обижаться. Может быть, я чего-то не понимаю. Другиепреподаватели хорошо о вас отзываются, а немецкий... то ли вынемецкий игнорируете, то ли меня.
Ему понравилось это последнеезамечание и вообще, как она мягко говорит и как ясно и теплосмотрят её глаза. Привязчивый самогипноз освободил его из своегопленительного плена и улетучился, будто его и не было. Емузахотелось погладить её обворожительную каштановую голову и6елокожую нежную шею и сказать что-то совсем-совсем доброе(независимо от запаха лука, который теперь он воспринимал как штрихкакой-то интимности).
– Вы слушаете меня?
– Да, конечно, – тихо ответилон.