- Хлеб! - стонала толпа. - Хлебушко! Корм родимый!
- Делить!
- Мерой делить, чтоб без обиды!
Вмиг амбар очистили. Хлебные запасы поделили честно.
Чалык и Артамошка ходили надутые, как пузыри, - за пазухой у них целые склады: там и пряники, и куски сала, и рыба, и леденцы, и сухари, и чего только нет.
Вокруг острога горели костры, взвивалась в поднебесье вольная песня. Ватажники праздновали победу, пировали до утра.
НОВЫЕ ПРАВИТЕЛИ
С реки дул резкий ветер, шумела тайга. Стоя на пригорках, дремали дозорные мужики, кутаясь в рваные поддевки. Давно потухли костры, и редкий из них дымился жидкой струйкой. Умолк человеческий гам, и повисла над становищем сонная глушь.
Только в острожной избе теплилась восковая свеча. Столбом стоял едкий табачный дым. Свесив широкие бороды на грудь, сидели Филимон Лузин и Никита Седой с товарищами. Сидели и думали, а на полу, на голых досках, засунув головы под лавки, храпели Артамошка и Чалык.
Филимон говорил:
- Острог повоевали. Приказчик убежал. Как от царской казни спасемся?
Все молчали.
Филимон чертил ногтем по доске стола, тяжелые мысли одолевали его:
"Государево добро пограбили, поделили. Не сносить нам головы, упадет она на плахе".
Старый казак с огнисто-рыжей бородой, широкоплечий, большеголовый, сидел сумрачный, смотрел на тусклое пламя свечи. Потом через стол потянулся, обломил фитиль, чтобы свеча ярче горела. Тяжелую руку положил на плечо атаману:
- О чем говорить, Филимон! И так от царя милости не жди: все едино конец смертный!
- Отчего смертный? Кровь-то наша лилась за что? Не за кривду, а за правду бились. Государь за правду не казнит, - ответил за атамана Никита Седой.
- До государя, Никита, сам знаешь, что до белого месяца, путь дальний... Слуги государевы правду утаят, а нам - петля-удавка, топор казнителя, - сказал старый казак. - В леса, мужики, уйдем, в дремучие, нехоженые. Птицы мы вольные, расправим крылья, полетим над просторами! звал он.
Трещала восковая свеча, дрожало желтое пламя. Еще ниже склонились взлохмаченные головы.
Филимон щурил глаза: усмешка пробежала по его лицу - не по душе ему речи старого казака.
Не век же по лесам прятаться - где ночь, где день...
Пробился в избу белый луч: выглянуло солнышко из-за горы. Ушли мужики по утренней росе, и у каждого на сердце холодно и смутно.
Остался Филимон один. Ходил по избе, стонали половицы, длинная тень металась по бревенчатым стенам. Открыл оконце. На реке жалобно свистели кулики, где-то мерно ударял топор. Филимон разглядел: тесал бревна мужик, а баба с двумя парнями скатывала их с горы.
- Ишь ты, отвоевались, избы ставят! - удивился Филимон.
Тут и созрела у него дума. В полдень собрал он вольный круг, чтобы вместо лихого приказчика избрать управителя честного и достойного, чтобы не мучил народ казнями лютыми, не гнул взятками несносными, а правил бы по закону, умножал по силе царскую казну, а не свой карман.
Наутро ударили барабаны, на площадь собрался народ. Полыхало казачье вольное знамя, а рядом, на острие копья, развевался хвост дорогой чернобурой лисицы - то было знамя вожака эвенков Чапчагира. Поодаль, сидя на коне, Хонадор держал на коротком древке белый плат, окаймленный синими узорами, - то было бурятское знамя.
Били барабаны дробь, били так, что земля стонала, тесней сбивались люди в круг. На бревенчатый помост поднялся Филимон Лузин, низко поклонился на все четыре стороны:
- Люди вольные! Острог мы повоевали, злодея-приказчика спихнули, едва успел он свою душу унести. Как жить станем? Без управителя пойдет у нас раздор, смятение, разбой и убийство, и некому будет судить и править...
- Смешаются все языки и народы, и не разберешься, где крещеный, а где некрещеный, - вставил кто-то из толпы.