- Его слово - верное слово".
Потом охотники поменялись ножами и подошли к большой горбатой лиственнице. Саранчо вырезал на ней какие-то значки. По этим значкам будет знать Панака, в какую луну и где кочует со своими оленями славный Саранчо. Значки скажут Панаке, когда откочует Саранчо из долины Большого Рога и когда вновь поставит свои чумы рядом с чумом бедного Панаки.
Саранчо внимательно взглянул на вырезанные им значки, быстро вытащил свою табакерку и на ней вырезал точно такие же знаки. Табакерку передал Панаке, тот посмотрел и кивнул головой. Друзья взяли по щепотке табаку, понюхали, чихнули по нескольку раз. Саранчо бережно спрятал табакерку.
Старые друзья стали прощаться. Они прильнули щека к щеке, по старому обычаю, подержали друг друга за косички и разошлись.
- У каждого своя дорога, - вздохнул Панака: - оленному человеку путь в далекую тайгу, безоленному - до дверей своего чума...
* * *
Чалык и Агада долго ловили оленей: только что выпущенные пастись, они не давались.
- У лючей сердце камень, - жаловалась Агада, озираясь по сторонам. Олень только пошел, ничего не ел, а люча кричит: "Давай оленей!"
- Наши олени скоро все упадут: бока втянулись, шерсть падает, уши у всех мягче гнилого гриба, - затревожился Чалык.
Задрожали губы у Агады, брови опустились, слезы сделали дорожки на обветренном лице.
- Беда! - зашептала она.
- Горе большое, - угрюмо ответил Чалык.
Тимошка зорко следил за Чалыком и Агадой.
Чалык стал понимать русские слова.
Тимошка гонялся за оленями разъяренным зверем. Они шарахались от него, рассекая рогами густые кустарники. Тимошка злился, схватывал палку или сучок и, как ошалелый, снова и снова кидался на оленей.
- Чертово животное! - ругался Тимошка. - Ку-уда? Ку-уда?! - выбивался он из сил, гоняясь за испуганными оленями.
И когда силы его оставили, потный и взлохмаченный, он яростно заорал:
- Эй, вы! Я вам! - и замахал грозно кулаком. - Живей, черти, живей!
Чалык и Агада быстро загнали оленей, с большим трудом навьючили тяжелые тюки.
Войлошников сидел у костра и прикидывал в уме: "Без малого дней двадцать еще идти надо. Ух, далеко! Лишь бы до Бирюльки добраться, а там оленей можно продать и плыть на лодках".
Дорогой, покачиваясь на олене, Тимошка говорил Войлошникову, показывая на Чалыка:
- Без малого мышонок, а как ведет, а? Сколько дней идем тайгой вековечной, идем и ноги не замочили: то ведет бровкой, то звериной тройкой, то увальчиком или горной речкой. На реках бурливых броды сподручные находит.
- Да-да... - важно протянул Войлошников и пустился в длинные рассуждения: - Они с малых лет к тайге приучены. Я скажу так: от зверей они неотличны. Волчица не успеет еще волчонка родить, а он, проклятый, уже норовит ее за холку тяпнуть. Или утка: не успеет утенок из яйца вылупиться - уже лезет в воду. Так и у этих лесных людей. А все оттого, что родит тунгуска тунгусенка и тут же ему сует в рот сырое мясо зверя. От этих звериных кровей и получается у них звериный нюх, звериный глаз.
Долго бы Кузьма Войлошников рассказывал эти небылицы, но его внезапно прервал Тимошка:
- Глянь, чтой-то тунгусенок оленя остановил и в небо глазища уставил.
Войлошников заторопил оленя.
- Эй ты, мужичок с косой, что рот разинул?
Чалык стал объяснять как мог. Он махал руками, строил страшное лицо, напрягал память, пытаясь хоть одно русское слово вспомнить.
Войлошников подсмеивался и торопил смущенного и перепуганного Чалыка:
- Но, но! Рассказывай-пересказывай, слова-то у тебя, как мык коровы. Ну и слова!
Чалык морщил лоб, тревожно показывал рукой на небо, на траву, на лес.
- Черт тебя знает, что ты бормочешь! Може, что и доброе... Э-эй! Тимошка, сюда-а!
Подъехал Тимошка.