- Вот так, Алеша, русский немцу всыпал перцу! - Чупрахин угощает очередным случаем, который произошел с ним во время преследования противника.
- Вгорячах-то маленько вырвался вперед, - рассказывает Иван, - а останавливаться неохота, потому как злости не позволяет. Я, когда разозлюсь, могу самого себя поднять одной рукой. Да! Вот так возьму за воротник - и будьте любезны, Иван, повисите в пространстве. А впереди же немцы! Какой резон русскому солдату перед фрицами останавливаться. Жму на самой высшей скорости и слегка поругиваюсь. И вдруг впереди огневая точка затараторила. Пули так и поют над ухом. Эх, думаю, худо бы не вышло. И поблизости лейтенанта Замкова нет. Он бы со своими боженятами быстро усмирил фашиста. Осмотрелся на ходу: с бугорка сечет. Я немного в сторону. Заметил, змей! Прижал меня к земле, и нет никакой возможности подняться...
- А дальше? - воспользовавшись тем, что Чупрахин раскуривает погасшую папиросу, спрашивает Беленький. - И злость не помогла?
- Помогла! Моя злость на врагов без осечек. Сбросил с себя шинель, сбил ее попышнее и оставил на виду у фрица, - а сам в сторонку да лощинкой ловчусь с тыла зайти. Подполз к нему и глазам не верю: обер-лейтенант лежит за пулеметом и мою шинель дырявит. Думаю: возьму живьем и заставлю штопать каждую дырочку. И в этот миг он поворотил ко мне голову: глазищи навыкат, брови на лоб, губы буквой "о" - испугался, значит. Руки вверх, говорю! Нет, не поднял, то ли от испуга, то ли офицерский гонор в нем заговорил... Самому придется штопать шинель. Но ничего, обер не последний! - восклицает Иван, обжигая окурком пальцы.
Приходит Кувалдин. Его вызывал к себе командир роты. Он молча подсаживается к нам, вытаскивает из-за голенища суконку, протирает автомат. Тщательно протерев оружие, говорит:
- Шапкина отозвали в штаб дивизии, новое назначение получает.
- Шагает здорово, в генералы попадет, - замечает Чупрахин.
Вспоминаю марш: если бы я тогда сказал, что стрелял по самолетам вовсе не Шапкин, наверное, по-другому все сложилось бы. Случай этот кажется настолько далеким и ничтожным, что неудобно и вспоминать о нем. Шапкин растет в бою. Интересно получается: до войны ходила худая слава о человеке, а вот столкнулся он с настоящими трудностями - стал другим.
- А кто же взводом будет командовать? - спрашивает Мухин.
- Приказали мне, - отвечает Кувалдин.
Чупрахин, заметив на прикладе автомата грязь, торопливо счищает ее. Мухин расправляет на груди лямку противогаза. Губы Егора вздрагивают в легкой улыбке: он заметил, как мы реагировали на его сообщение. Только один Беленький остается неподвижным. Он вздыхает:
- Что-то из редакции не дают поручений. И в животе штормит - не разогнешься. Разрешите в санроту сбегать, - обращается он к Кувалдину.
- Иди, коли штормит, - отпускает Кувалдин, - только доложи политруку.
Кирилл, согнувшись, срывается с места и вскоре исчезает за поворотом траншеи.
- Штормит, - посылает ему вслед Иван. - Слово-то какое! - И немного погодя трогает Кувалдина за плечо: Егорка, то есть товарищ командир, надо бы того, - Иван выразительно щелкает по шее, - обмыть твое назначение. У меня трофейный коньяк есть: выпьем, и командуй нами вплоть до генеральского чина. По внешности генерал тебе очень идет. Только улыбка у тебя бабья. Но ничего, ту улыбаешься раз в неделю, этот брачок не заметят. Нальем, что ли, товарищ командир?
- Коньяк, говоришь, трофейный? Дай-ка флягу.
- Пожалуйста, чистейшей трофейной марки, обер-лейтенантский. А они, эти оберы, вкус в нем понимают.
Кувалдин берет флягу, открывает, тянет носом:
- Запах приятный.
- Ангельский напиток, - хвалит Чупрахин. - От всех хвороб микстура, примешь сто граммов - и чувствуешь себя Ильей Муромцем.
- Пробовал? - интересуется Кувалдин,
- Воздержался.
- Почему?
- Забыл.