Настоящая его жизнь была там, где осталась она, и всем существом Хродмар стремился поскорее соединиться с ней. Даже «Кленовый Дракон» и звание ярла было лишь временным утешением; днем, среди людей, Хродмару было приятно ощущать на себе уважительные и завистливые взгляды, слышать обращение «Хродмар ярл», но вечерами, засыпая, он томился и понимал, что без Ингпильды все это не имеет особой цены. Он жаждал любви, поэтому одно удовлетворенное честолюбие не могло сделать его счастливым.
— А где твой брат? — спросил он у Тормунда, надеясь отвлечь мальчика от разговора о Квиттинге.
Тормунд презрительно сморщил кос:
— А, дома валяется!
— Отчего же?
— Мать не пустила. Говорит, он прихворнул. У него руки такие горячие, а глаза красные…
— Что?!
Вот теперь Хродмар взвился над песком, сжал кулаки, впился взглядом в лицо мальчика, и глаза его так вспыхнули, что Тормунду стало страшно. Все-таки он еще не привык к изменившемуся лицу своего давнего приятеля и иногда побаивался, не тролль ли какой-нибудь вернулся к ним вместо Хродмара.
— Глаза красные? — осипшим голосом переспросил Хродмар. Будто холодная рука схватила его за горло и сжала. — А глотать не больно?
— Не знаю… — опасливо и растерянно отозвался Тормунд и тихонько отполз по песку в сторонку. — Я пойду встречать рыбаков…
А Хродмар, ничего не ответив, со всех ног пустился бежать к Аскегорду.
Младший, девятилетний сын конунга Торгейр лежал в девичьей, где его устроили поближе к матери, и тихо похныкивал. У него болели все кости, шумело в ушах, а при попытках накормить его чем-нибудь немедленно начиналась рвота.
— Давно с ним так? — тяжело дыша не столько от бега, сколько от волнения, спросил Хродмар, едва глянув на мальчика.
— Со вчерашнего вечера, — ответила ему нянька-рабыня. Она с удивлением посматривала на Хродмара: в доме у кюны Бломмекатт были строгие по-Рядки и мужчинам, дажэ ярлам и хёвдингам, запрещалось врываться в женские покои.
— Голова болит?
— Говорит, да.
— Горло красное? И глаза?
— Да. А ты откуда знаешь, Хродмар ярл?
Хродмар промолчал. А женщина вдруг испуганно ахнула и прижала ко рту край покрывала. Обезображенное лицо Хродмара навело ее на ответ.
Меньше чем за полдня ужасная новость облетела весь Аскефьорд. Всем кораблям, собранным для похода, было приказано отойти подальше от усадьбы конунга и жечь можжевельник. Кому бы то ни было запретили являться в Ясеневый Двор. Тормунда больше не пускали к брату, и кюна Бломменатт то и дело притягивала его к себе, щупала лоб, заглядывала в глаза и в горло.
— Фригг и Хлин! Богиня Эйр! Тор и Мйольнир! — в ужасе и растерянности бормотала она. — Нет, нет! Торгейр простудился. Просто слишком долго бегал возле моря. Он скоро поправится!
— Не может у нас такого быть! Обойдется! — вслед за кюной повторяли люди. Но все с ужасом смотрели на лица Хродмара и хирдманов, перенесших вместе с ним «гнилую смерть», — теперь каждому в Аскефьорде грозила та же участь.
На следующий день младшему сыну конунга не стало лучше, а на ногах и на животе у него высыпала мелкая красная сыпь. Увидев ее, Хродмар, приходивший к мальчику по нескольку раз в день, схватился за голову: у него самого начиналось точно так же.
— Это она, «гнилая смерть»! — в отчаянии объявил он Торбранду конунгу. — Я надеялся, что Торгейр простудился или перегрелся, но теперь это несомненно она.
—И что же делать? — помолчав, спросил Торбранд конунг.
Лицо его стало замкнутым, уголки широкого рта заметно опустились вниз, отчего сходство с троллиной мордой усилилось. Он редко задавал своим людям подобные вопросы.
Хродмар помолчал. От «гнилой смерти» никакого спасения нет.
— Надо спросить у Модольва, — сказал он чуть погодя. — Должно быть, он знает, как нас лечили.