Пояс с серебряными бляшками и подвесками был затянут как полагается, только оружие он оставил в землянке.
— Какие у тебя красивые волосы! — сказала Ингвильда, подойдя ближе. — Я даже не сразу узнала тебя!
— Хорош же я был! — с усмешкой ответил Хрод-мар.
Он был так счастлив снова ощутить себя живым и почти здоровым, что весь мир казался ему прекрасным. Хродмар чувствовал свое сердце открытым для всего мира, ему хотелось без конца говорить, смеяться. И ни с кем в целом мире он не стал бы говорить так охотно, как с Ингвильдой. Вспоминая свою болезнь, он именно в Ингвильде видел тот светлый луч, который вывел его обратно к жизни. В его чувствах к ней смешались благоговение и благодарность; она казалась ему богиней его нового, возрожденного мира, премудрой Фригг, но только совсем еще юной и прекрасной и… еще не встретившей своего Одина.
Ингвильда присела на бревно рядом с ним. С тех пор как Хродмар стал подниматься и разговаривать, приходить в землянку стало гораздо приятнее. День за днем Ингвильда убеждалась, что в похвалах Модольва племяннику было гораздо больше истины, чем она подумала поначалу; пожалуй, она уже была недалека от мысли, что даже любящий дядя не воздает ему всего должного. Конечно, о красоте сейчас и речи быть не могло, но в каждом его движении, несмотря на болезненную слабость, просвечивало столько гордого достоинства, что это само по себе вызывало уважение. Взгляд его ярких голубых глаз был умным и острым и таким живым, что Ингвильде хотелось получше узнать того, кого она спасла от смерти. Напрасно она опасалась, что родич и любимец конунга окажется самовлюбленным гордецом, не способным говорить и думать ни о чем, кроме собственных подвигов. Хродмар был неизменно приветлив и вежлив с ней, ее приход был ему всегда приятен. В каждом его слове, в самом звуке голоса сквозила признательность за то, что она сделала для него и дружины, и Ингвильда уже верила, что сердце у него горячее и благодарное.
— Я принесла вам праздничное угощение. — Ингвильда сделала Бриму знак открыть корзину и вынула оттуда серебряное блюдо. — Ты любишь медвежьи ребра? Выбери, что тебе нравится, а остальное раздадим хирдманам.
— А, так ты уже считаешь, что я в силах справиться с каким-нибудь китом дубравы! — обрадо-ванно сказал Хродмар и взял кусок ребра. — А я уж думал, что мне придется весь остаток жизни питаться кашей из толченого ячменя!
— Так это правда, что ты сочиняешь стихи? — спросила Ингвильда. «Кит дубравы» вместо простого «медведь» напомнили ей слова Модольва о том, что его племянник «почти скальд».
— Нет, неправда, — со вздохом ответил Хродмар. — Я не умею сочинять стихов. Когда-то, лет десять назад, я мечтал о славе скальда. Меня учили — я знаю все, что требуется знать. Вот, медведь, например, — Хродмар качнул в руке медвежье ребро, от которого за разговором успел откусить всего раз. — Я знаю все его хейти*. В стихах медведя называют бродягой, бурым, рыжим, косолапым, сумрачным, лесником, жадным, зубастым… Можно назвать его китом дубравы или тюленем леса… Но это же еще не стихи! Я придумал столько кеннингов, что ими можно загрузить большой корабль. Модольв говорит, что мне пора продавать их скальдам, по эйриру* за десять штук. Я все жду, когда же из этих кеннингов сложится хоть один стих, а он все никак не приходит. Как ты думаешь — придет когда-нибудь?
— Когда-нибудь придет! — подбодрила его Ингвильда. — Может быть, далее скоро.
— Может быть, — согласился Хродмар и посмотрел ей в глаза. — Я ведь теперь родился заново. Все теперь будет по-другому.
Сами по себе эти слова не имели отношения к Ингвильде, но взгляд Хродмара вдруг смутил ее.
— Мне все кажется даже лучшим, чем было раньше, — продолжал он. — Я сижу здесь почти весь день и все любуюсь морем.