Бабушка продефилировала мимо нашей двери в обратном направлении, подставив ладони падающим снежинкам и благостно улыбаясь.
– Ты будто на лыжах в своих шлепанцах! – крикнул я ей вслед.
– Восемьдесят восемь лет – это вам не хухры-мухры, – сказала откуда-то бабушка.
– Уже восемьдесят восемь! – буркнула в подушку жена. – А вчера было семьдесят пять. Бабушка дает!
Она повернула голову, протерла кулаком глаза и уставилась на зимний пейзаж.
– Платье пропало, – прошептала она, остановив взгляд на неровном сугробике, возвышавшемся на стуле. Я подошел к стулу, высоко поднимая ноги, точно аист, и тряхнул платье, с которого полетела мелкая серебряная пыль, как будто оторвался прозрачный шлейф и опустился на пол. Оно почему-то пахло арбузом. Я бросил платье жене, и она поймала его, стараясь не задеть снежного покрова на одеяле.
– Давай все остальное, – приказала она и хихикнула, наблюдая, как один за другим, напоминая жонглерский реквизит, летят в редком снегопаде лифчик с поясом, сорочка и чулки. Все это она быстро натянула на себя, сидя на кровати и не переставая хихикать.
– Ну, теперь начнется! – наконец сказала она.
– Что начнется? – спросил я.
– Ты простудишься, надень тапки, – ответила она.
Я разыскал тапки, вытряхнул из них снег и подошел к окну.
Под окном ехал, позванивая, жизнерадостный красный трамвай, за которым бежало низкое облачко пыли. Лето еще не сдавалось, хотя изрядно потускнело и постарело. Деревья на той стороне улицы уже высасывали из земли желтую краску, которая понемногу примешивалась к темно-зеленой листве, разбавляя косые тени на домах едва приметной охрой. Солнце поднималось, как всегда, справа, и никакого снега на улице не было и в помине.
Снег лежал в нашей большой, несколько запущенной квартире; он слетал с потолка и медленно падал на пол, ускоряя и усложняя свои полет только в районе открытой форточки, – в прочих местах он падал отвесно и равномерно со скоростью десяти сантиметров в секунду, – и я подумал, что так, должно быть, выглядит сгустившееся и замерзшее время с секундами в виде снежинок, падающих с неумолимой монотонностью.
Это была первая моя мысль с момента пробуждения. Первая мысль иногда бывает наиболее близкой к истине.
Так началась в нашем доме пора снегопада в то утро. Было воскресенье, и вся семья постепенно стягивалась к завтраку в кухню. Между взрослыми пока царило молчание, а дети – наши, моего брата с женой и еще какие-то дети, ни свет ни заря пришедшие в гости, – уже резвились, высыпавшись из детской. Они с увлечением лепили небольшую снежную бабу у входа в ванную, так что туда приходилось протискиваться боком, чтобы не повредить их сооружение. В огромной ванной комнате каждый занимался своим делом, стараясь ни на кого не смотреть. Там тоже падал снег, тихо скользя по наклонно стоящему на полочке зеркалу, в котором отражалась голова отца. Он сосредоточенно брился, густо намазывая подбородок пеной, тоже похожей на снег, а его лицо выражало каменную решимость. Брат, голый по пояс, выбирал из ванной горстями снег и с наслаждением растирал грудь. Я пристроился к умывальнику, отвернул кран и с минуту наблюдал, как тонкая струйка воды скрывается в узеньком отверстии, образовавшемся в снегу, которым до краев была полна раковина.
Бабушка заглянула в ванную все в той же ночной рубашке и сказала:
– Ах, здесь мужчины! Пардон!
– Мама, да оденься же ты, ради Бога! Сколько можно ходить в рубашке? – возмущенно сказала мать, отстраняя бабушку и тоже заглядывая в ванную.
– Завтрак готов, – сухо объявила она и исчезла. За этими двумя словами скрывалось:
а) всегдашнее недовольство невестками, несущими слишком малую, по маминому мнению, нагрузку по дому;
б) крайняя степень усталости от готовки, стирки, глажки.