Ширина гребня достигала здесь четырех с половиной метров. На восток он обрывался отвесной шестидесятиметровой стенкой к верхней кромке ледника, который очень напоминал пройденный нами, но был намного больше. Огромное белое поле простиралось в восточном направлении. Справа над ним возвышались почти на километр крутые северные склоны восточного отрога: неприятные снежники, сильно смахивающие на те, что на фотографиях в нашем справочнике были названы «лавиноопасными», черные бараньи лбы и пониже – бергшрунд, который выглядел отсюда довольно-таки глубоким.
– Что если спуститься на ледник по веревкам? – спросил Хью.
– Но ведь потом надо подниматься обратно?
– Да, это было бы сложно, – признал он.
Вершина была где-то вверху, скрытая северо-западным отрогом. Стена, на которую мы взобрались, упиралась в этот отрог. Первый взлет представлял собой совершенно гладкую неодолимую стенку. Вдоль нашего гребня выстроились десятиметровые «жандармы»; мы сидели между двумя из них.
Вдалеке за восточным ледником и лабиринтом невысоких гор вздымались к небу снежные вершины. Одна напоминала правильный конус.
– Высота «5953». Туда мы пойдем после Мир Самира, если останется время.
Кругом все было таких исполинских размеров, что я чувствовал себя пигмеем.
– Так я и думал, – продолжал Хью, глядя на отрог. – В тот раз мы с Дрезеном пришли к тому же выводу: это нам не под силу.
Я с трудом подавил жгучее желание спросить Хью, стоило ли забираться так далеко, чтобы удостовериться в том, что он и без того знал. Однако место было не подходящим для иронии, к тому же вид великолепный.
– Хотелось бы посмотреть его южные склоны, – Хью показал на восточный гребень. – Если отсюда не получится, можно попытаться с той стороны. Там меньше снега.
– Зато больше скал.
– Туда всего три дня хода. А нам все равно по пути.
Началось отступление. Я шел последним. Облегчение, которое я испытал, узнав, что мы не пойдем дальше, а также уверенность, что бергшрунд не глубже полутора метров, породили беззаботное настроение, которое физиологи называют «эйфорией» (Бурное возбуждение в горах, нередко сменяется упадком сил); состояние, отнюдь не совместимое с ответственностью предстоящего спуска. Здесь резвиться не полагалось. Снег был твердый, как лед, а из нас никто не знал, как зарубиться ледорубом, если сорвешься.
Все шло хорошо, пока я страховал Абдула Гхияза. Он спускался чрезвычайно осмотрительно; врожденное чувство подсказывало ему, как действовать в подобной обстановке, и он сразу приноровился к непривычному снаряжению. Затем настала моя очередь, и тут-то мне ударило в голову. Я дважды цеплялся кошками за штанины и, радостно фыркая, приземлялся на «пятую точку». Мое счастье, что оба раза это было на участках с глубоким и рыхлым снегом!.
В конце концов Абдул окликнул Хью. Тот немедленно остановился.
– Он говорит, что ты нас угробишь! – крикнул мне Хью. – Одурел, что ли?
– Самое опасное позади.
– Начхал я на то, что позади. Смотри под ноги.
Я угомонился.
Мы все заметно устали. Путь через ледник был подлинным испытанием. Очки запотели, и мы еле-еле шли. Поле зрения неуклонно сужалось, и под конец я видел только веревку между мной и Абдулом и лед под ногами. Во льду попадались странные дыры, до полутора сантиметров в поперечнике и глубиной около двадцати сантиметров. Будто их провертели коловоротом. На дне углублений лежали земля или камешки. Ледник таял полным ходом, и под нами звонко пели незримые ручьи. А когда мы достигли кромки, то увидели могучий поток – хоть мельницу ставь.
В половине второго мы пришли в лагерь. К этому времени приподнятое настроение начисто улетучилось, как сон, и теперь мы замечали только недочеты места, избранного нами для «лагеря 1».