– Бери картинку, я тебе подарю, – сказал Вася и порылся в сумочке.
Андрей посмотрел на картинку, потом на Васю, подумал и сказал:
– Эх ты, голова! Залезай снова на раму. Поедем ко мне за настоящими красками.
Когда Вася, придя к нам, застал у нас Колбата, он долго смотрел на него.
– Складный какой, – сказал он. –
Большой, а кажет себя меньше. Тусклый – не блестит, а красивый… В черном у него синеет, вроде как селезневое перо. Голову держит очень уж ловко.
Лена накинула на сидящего Колбата кожаную куртку с малиновыми петлицами, надела на голову старый шлем Андрея, и Колбат, вероятно побаиваясь шуршания кожи, долго сидел не шевелясь, похожий на черного ворона, печального и озабоченного. Вася уселся напротив Колбата и быстро и верно нарисовал его. Под портретом Лена написала: «Военный пес службы связи Колбат, получивший случайное ранение в мирных условиях».
6
Целый месяц мы не снимали повязки, и она лежала прекрасно. Последнюю неделю лапа, видимо, сильно чесалась: мы часто видели, как Колбат, лежа на козьей шкурке, вгрызается в незавязанный кусочек лапы и заезжает зубами все глубже под картон шины и даже обкусывает картон. Давно уже белая повязка была подбинтована сверху красноармейской обмоткой, так что разорвать ее было очень трудно. Когда Колбат тянул ее зубами, кто-нибудь из нас говорил «фу», и Колбат, грустно взглянув, нехотя оставлял лапу и начинал лизать ее поверх обмотки, прикусывая там и тут зубами и почесывая. Мы всё боялись снять повязку раньше времени, и так он ходил с забинтованной лапой больше четырех недель.
В том году на Дальнем Востоке зима была редкая: все подсыпало снежку, и не видно было голой, озябшей, в трещинах земли, как бывает здесь часто зимой. Такие закаты расцветали против наших окон, что я всегда старалась закончить все дела и на эти полчаса стать в нашей столовой спиной к теплой печке и смотреть, как загораются морозные узоры на окне.
Однажды, когда красный с золотом закат осветил наше окно, я засмотрелась и не заметила, как подошел Колбат.
Он ткнулся мордой мне в колено, неуклюже затоптался, посовывая согнутую свою забинтованную лапу, виляя хвостом и всем видом показывая, что он рад. Я подумала, что Андрей был глубоко прав, когда говорил, что нельзя портить бездействием хорошую собаку. Я представила себе, что мне-то хорошо так стоять, отдыхая и радуясь на красное солнце, после того как я весь день была с людьми. А Колбат, приученный работать с человеком, сидит целый день, и ему тоскливо. И я решила, если срастется его лапа, заниматься с ним, чтобы у него было хоть какое-нибудь небольшое дело.
Когда пришло время снимать повязку, мы с Леной попросили прийти Савельева, и, приказав Колбату: «Сидеть!», я стала развертывать наружный бинт. Андрей был дома и тоже подошел посмотреть. Только я сняла шину и взялась за внутренний марлевый бинт, которым были обернуты ранки под шиной, как Колбат с остервенением ухватил свою лапу зубами, срывая остатки бинта и обдирая с лапы шерсть. В мгновение ока он словно остриг всю лапу. Сначала, видя, как летит клочьями черная шерсть, весь рот у Колбата набит ею и лапа оголяется, мы испугались, но потом поняли, что шерсть, прижатая повязкой, постепенно вылезла и теперь только отпала.
Ощупав лапу, мы убедились, что кости срослись правильно. Только на месте перелома оставалось небольшое утолщение – костная мозоль, которая и срастила сломанные кости.
Савельев погладил Колбата по голове и сказал:
– Поздравляю тебя с новой лапой!
И Колбат преданно сунулся носом ему в колени.
Савельева Колбат любил неизменно и даже повизгивал, как щенок, когда собаковод заходил к нам.