Пока гость обильно, машинально забрасывал в себя кашу, картошку и мясо, Аристарх Андреевич разглядывал его с любовью. Большой дружбы меж ними не водилось в прежние времена, но теперь они вдруг сошлись так, будто не расставались ни на миг со младенческой поры.
Одряхлевший клоун, казалось, воплощал собой божественную идею о благополучии старости. Обрамленный поверх черепа белесым пухом, с пушистыми белыми бровками, с двумя белыми кисточками над задорной верхней губой, с белым клинышком бороденки, он, казалось, в любое мгновение мог спорхнуть и утянуться в фортку; однако расторопный и дотошный ум старец сохранил в неприкосновенности. Потому и умел радоваться любой малости: солнечному лучу в стекле и свежему куску творога на тарелке, остроумной шутке и горячей воде; даже в это скудное, скорбное время улыбка вечно тлела на его бледных губах и лишь ненадолго сошла, когда он отворил дверь и увидел за ней Федора Кузьмича в куцем черном пиджаке и в кирзе. Признал он гостя мгновенно.
– Помилуй Бог! - воскликнул звонким голосом, делая руками красноречивый жест, дескать, наконец-то свершилось. - Да кто бы поверил в твою вину, брат сердечный, только не я. Спасибо, что ко мне, спасибо!
Обнялись у порога, и сквозь слезы вернулась на глаза старика привычная улыбка.
С тех пор за ужином и перед сном они предавались приятным воспоминаниям: о цирке, о славе, о друзьях, о беспечной, неутоленной молодости. Старик чувствовал, как душевно истомился Федор на кругах бедствий, и старался его растормошить, заново склонить к радостям бытия. Иногда ему это удавалось, но редко. Да и какие радости он мог предложить - чашку душистого, крепкого чая и дружеский разговор? Впрочем, не так уж и мало по текущим временам. Старец Аристарх первый просветил тюремного жителя о сути происходящих в обществе долгожданных перемен, хотя Федор Кузьмич не очень этим интересовался. Разумеется, он с первых часов заметил, какая скудость и убожество воцарились в Москве. Народишко на улицах и в метро затурканно озирался, точно опасался нашествия чумы. Зато наряду с неимоверным количеством нищих появилось много сытых, самодовольных, дыбящихся молодых харь, которые торчали из коммерческих витрин, а также заносчиво прогуливались по проспектам с тридцатирублевыми жестянками пива в руках или в обнимку с запакованными в кожу и меха красотками. Из газеток Федор Кузьмич почерпнул, что это все, оказывается, представители третьего сословия, иными словами, бизнесмены. Федор Кузьмич сумрачно про себя усмехнулся, легко прочитывай на мордах этой бодрой шантрапы номера сразу нескольких статей Уголовного кодекса. Те же самые статьи опытным взглядом он угадывал и на физиономиях лощеных красноречивых политиканов, которые не слезали с телевизионных экранов, напористо вещая о свободе и гласности, о неизбежной победе демократии и рынка, а также о временных затруднениях, которые, поднатужась, ничего не стоит преодолеть. Иногда они растерянно замолкали, заговорщицки переглядывались, - и вдруг начинали злобно пугать друг дружку возможными переворотами и забубённым обществом «Память». Это все было забавно, но ничуть не трогало Федора Кузьмича. Он вполуха слушал мудреные рассуждения старого клоуна, поддавшегося, похоже, старческой, капризной политической неге. По словам Аристарха Андреевича, выходило, что спасение в ближайшие годы ожидать неоткуда. Антихрист семьдесят лет топчет родные угодья, погукивая в ухо отупевшему народу зазывными манками, и трудов ему осталось самую малость. Завершает он погибельное дело чрезвычайно хитро. После изнурительных, смертельных кровопусканий (революция, войны и прочее) он вдруг сам обернулся как бы ликом Спасителя. Антихрист отныне восторжествовал и в сокровенной обители, подменив своим поганым рылом молебные иконы.