Филиппа Филипповича они оставили ужин готовить, он-то по циркам был не ходок, почитал за нелепость любое кривляние: вида клоунов, мук дрессированных зверей не выносил и потому с охотой взялся за ужин, лишь бы его в очередной раз не тянули.
Только уселись с удобствами, Ася сразу почуяла неладное: что-то ей расслабиться мешало, из публики тянулся тревожный сигнал. А откуда точно - не понять. Ася зажмурилась, держа сына за руку, потом резко глаза открыла - и увидела: привольно раскинулся в седьмом ряду незнакомый мужчина пожилых лет, бритоголовый, угрюмый, - от него и летит сигнал. Ася охнула, взялась за сердце.
– Что? - испугался Ванечка.
– Отец твой… вон на седьмом ряду… Вернулся.
Слепо пошла проходом, потом прямо через арену, натыкаясь на деловых униформистов. Федор Кузьмич поднял на нее круглые внимательные глаза, поздоровался и сыну издали приветливо кивнул. Пошутил несуразно:
– Сколько лет, сколько зим…
Ася стояла перед мужем, как перед судом. С каждой секундой все более его узнавая:
– Почему не позвонил, не пришел… Федя! Как же так. Ты давно?.. Мы же никуда не переехали… Почему же…
Властным жестом Федор Кузьмич прекратил ее лепетание.
– Не суетись! Мне Алеша отписал, как у вас устроилось. Мешать не буду, живи спокойно.
– Как мешать, ты что?! - От обиды и какого-то странного облегчения она совершенно взбодрилась. - Это все, что ты можешь сказать? А сын вот у тебя…
Федор Кузьмич улыбался в какой-то жуткой отстраненности.
– Обоснуюсь, дам знать. Будем видеться, ничего.
– Ты что, собираешься в цирк вернуться?
– Бог с тобой, Ася! Мне пятьдесят четыре.
Представление начиналось. Ася плюхнулась рядом с мужем.
– Можно с тобой посидеть?
– Места не купленные.
Удивительное они провели отделение. Ася не отрывала глаз от артистов, Федор Кузьмич преимущественно разглядывал носки своих кургузых ботинок. Ни один не вымолвил ни слова, не сделал лишнего движения. Не улыбнулся, не захлопал. Когда объявили перерыв, Федор Кузьмич поднялся, сказал: «Что ж, хорошего помаленьку. До встречи!» - и исчез, словно его тут и не было…
Он нашел приют у старого товарища Аристарха Андреевича Грибова, в прошлом довольно известного клоуна, а ныне пенсионера-бобыля. Пятый день метался по городу, подобно крупному зверю, перескочившему из одной малой клеточки в другую, более просторную. Все было ему в диковину, и нигде не находил он покоя. Размашистым шагом-бегом пересекал проспекты, площади, таился в рваных переулках, заглядывал в магазины, кафе, что-то жевал на ходу, курил, хоронясь от ветра в подворотнях, и снова мчался, колесил, выглядывал, вынюхивал, словно без устали искал что-то потерянное, бесценное, забытое даже и по названию, несколько раз порывался звонить Алеше, да рука замирала на полпути к трубке. Не так ожидал он, что встретит его волюшка. Не та это была волюшка, к которой стремился столько лет. На людей заглядывался, вместо лиц видел рожи; на красивых женщин косил дурной глаз, они все, как одна, сноровисто вертели ягодицами, как проститутки. К церковным куполам поднимал утомленный взгляд, оттуда, с самой маковки рогатый черт слал ему потешную дулю. Худо творилось в озябшей душе. Была печаль сильнее разума. Уж он подумывал пронырнуть Москву насквозь и мчаться далее, к Ростову, к родным степям. Но где гарантия, что и потаенная греза не приветит гнусной ухмылкой оборотня. Измотанный вдрызг, прибивался на ночлег и еле-еле чуток оттаивал в обществе старого друга. Аристарх Андреевич, счастливый посещением дорогого гостя, в первый вечер перебрался с раскладушкой на кухню, уступив Федору уютную, по-купечески убранную светелку. Сколь бы поздно ни явился Федор Кузьмич, он его дожидался, сторожа на плите сытный ужин.