Гриша Губин, как ему было велено, в дальнем конце двора устроил представление и в ажиотаже вспыхнувшего чувства повалил на землю какую-то азиатскую певичку, а заодно и стол с кушаниями. Стол был большой, но по необходимости Гриша умел опрокинуть и грузовик. Пирующие отвлеклись на шум, два батыра-топтуна за спиной Благовестова тоже вытянули шеи в ту сторону, да и сам Кузултым-ага оживленно заворочался на пуфике. Беззаботно из белого пакетика направил Благовестов струйку в хрустальную кружку старца. Кузултым-ага, будто услыша тайное распоряжение, тут же приник к кружке жаждущим, жадным ртом. Он патриотично предпочитал кумыс всем другим напиткам.
– Пора собираться, - взгрустнул Елизар Суренович. - Дела не терпят отлагательства. И все-таки жаль, что ты не веришь мне, старый товарищ.
– Верю, дорогой, - улыбнулся старец светлой улыбкой пророка. - Тебе неправду донесли. Оболгали ненавистники.
Они уже успели поговорить, и Елизар Суренович убедился, что выбрал действительно единственно верное средство для умиротворения старца - порошок. Азиатское коварство долгожителя проявилось на сей раз в его полной откровенности, которая, возможно, была данью долго и хорошо скрываемому презрению. Благожелательно улыбаясь, он уведомил Благовестова, что не за горами торжество всеохватной мусульманской идеи. Мир прогнил насквозь, и спасти его может не растленный Запад, не подточенный торгашеским цинизмом Новый Свет и, уж разумеется, не духовно деградировавший за семьдесят лет коммунизма восточный панславянизм. Тенденция саморазвития производительных сил сохранилась лишь в праведных, свинцово сомкнутых тисках ислама. При таких обстоятельствах нелепо полагать, что координирующий центр новых объединенных экономических и идеологических структур угнездится в Москве. В Москве пусть по-прежнему правят Горбачевы и ельцины, пусть тешатся своими кукольными, погремушечными президентствами и парламентами, пусть блаженствуют в белых и красных домах, пока не пробьет час расплаты и возмездия. Кузултым-ага упрекнул Благовестова в махровом эгоизме. Он сказал, что, вероятно, по молодости лет Благовестов все еще мало заботится о благе народном, а больше о личной выгоде. Он дал понять, что самый талантливый человек, не способный пожертвовать жизнью ради небесной мечты, так и останется мелким жуликом, хотя бы сколотит себе миллионы и захватит неограниченную власть. Тому пример все без исключения управители России за семьдесят лет. Последним русским государственным деятелем в истинном понимании слова был Столыпин, за это его и пристрелили в ложе киевского театра. Остальные - длинная, скучная череда самовоспроизводящихся политических монстров. Россия погибла не с приходом демократов, а в день, когда отрекся от престола последний царь; на ту же пору попытался приоткрыть отяжелевшие веки покойно дремавший в столетиях мусульманский Восток. Старик бредил наяву, и Елизар Суренович на него не сердился. Одалиски радовали взор, как цветы на полянке в воронежском лесу. Рядом с ним за столиком витийствовал маньяк, которого распознать способен не врач, а только другой маньяк. Елизар Суренович от этой мысли приободрился.
Пора было уносить ноги. Миша и Гриша Губины уже потянулись друг за дружкой к машинам.
– Тебе слишком много лет, аксакал, - сказал Благовестов, - чтобы ты мог воспринять иную точку зрения. Ты прав всегда и во всем. Но ты ошибся, когда поделил людей на белых и черных. Вместе мы победим, по отдельности каждому свернут шею.
– Я не делил людей, - возразил старец. - Я не делил их на белых и черных. Ты не так понял, дорогой. Я только заметил, что одни народы живы для будущего, это мусульмане, другие мертвы и для прошлого, Это там, где твой дом. Не обижайся, дорогой, когда-нибудь ты оценишь мои слова.
Без раздражения, без спешки Елизар Суренович начал прощаться.