— Я хотел сказать, что она сама может найти способ осуществить этот вояж… А этого я никак не мог бы допустить… — Слова замерли у меня на губах, а дядюшка не обратил внимания или сделал вид, что не расслышал страстности, с которой я стремился защитить Грейс Ричардсон.
Как бы подводя итог, дядюшка Амброуз сказал:
— Она едва ли не прямо попросила тебя отыскать этого человека. Ты опасаешься, что он может быть отцом ее сына, полагаешь, что это и есть единственная достаточно весомая причина. Я тоже считаю, что это весомый резон. Ей известно, что ты знал этого человека как низкого пирата, и все же ты чувствуешь, что она будет настаивать. Согласен, это требует от нее отваги. Я пытаюсь понять, что во всем этом сильнее руководит тобой — чувство или разум? Я вижу — все случилось совершенно неожиданно, в несколько волнующих дней, потребовавших принятия решений. Но человек — существо неожиданное. — И он снова просиял улыбкой.
Я замолк как потому, что полагал — мне следует теперь слушать, так и потому, что испугался, как бы мой голос не выдал силы чувства, которое я питал к Грейс Ричардсон. Дядюшка Амброуз продолжал:
— Джим, позволь задать тебе вопрос, который потребует от тебя такого честного ответа, какой вряд ли еще когда-нибудь от тебя потребуется.
Я понимал, о чем он собирается спросить, и боялся этого.
— Намереваешься ли ты исполнить желание этой женщины? — спросил он со всей серьезностью, к которой его обязывала его профессия.
Я не дал ему прямого ответа. Вместо этого я сказал:
— Моя матушка… Я не должен снова причинять ей страдания…..
Дядюшка Амброуз рассмеялся.
— Ах, не нужно делать ставку на эту карту! Твоя мать гораздо умнее каждого из нас. Никто лучше нее не знает, что жизни должно позволять идти своим путем.
— Но, дядя, — воскликнул я, — это же перевернет всю мою жизнь! Это может быть очень опасно! Так же, как было в прошлое путешествие. Это мне вовсе не по нутру. Я же клятву дал, что ничто меня туда никогда больше не заманит.
Дядюшка глядел на меня и улыбался весьма благожелательно. Мне не удалось его убедить.
— Джим, ты очень ясно излагаешь свою историю, — сказал он. Он хотел что-то еще добавить, но сменил тактику и потянулся за письменными принадлежностями. — Однако будем людьми практичными. Из того, что ты рассказал, следует, что этот Молтби и его приспешники прочесывают Бристоль, разыскивая вас. Полагаю, мне следует написать письмо. — Он приостановился, взглянул в окно и принял новое решение: — Нет, пожалуй, напишу два. — И принялся писать.
Я сидел в его кабинете, глядя, как солнце освещает кирпичную ограду его сада, наблюдая, как склоняется седая голова любимого дядюшки над страницей, и прислушивался к единственному раздававшемуся в доме звуку — скрипу его пера по бумаге. Он закончил.
— Мой секретарь является очень поздно! Он не просыпается до тех пор, пока петух не вскочит к нему на кровать и не прокукарекает прямо в ухо. Ах-х-х-х, — прошипел он, обжегши пальцы о расплавленный воск.
Мне никогда еще не приходилось видеть, чтобы человек так неуклюже запечатывал пакет, как это делал мой дядюшка Амброуз Хэтт. Он позвонил в звонок.
— Уилфрид, пожалуйста, доставьте это. А по пути предупредите миссис Уилфрид, что мы явимся к завтраку через минуту.
Очень скоро дядюшка Амброуз, в развевающемся длинном халате и еще более длинной ночной рубашке, повел меня по дышащим благожелательностью коридорам своего прекрасного дома разделить с ним завтрак у пылающего камина, огню в котором, как он утверждал, не дозволялось угасать ни зимой, ни летом. В то утро я был рад этому, хотя разгоравшийся за окном день обещал теплую погоду. Ночной воздух все еще пробирал меня до костей… Но может быть, это был страх перед тем решением, которое, как я полагал, я только что отважился принять?
Миссис Уилфрид с кухонной прислугой сервировала завтрак. Я стал понимать, почему слуги так любят моего дядюшку.