Степанов ремень вздрагивал, указывая дорогу. Кормщик завернул направо, за угол избушки, перебирая ремень, коснулся ноги Степана, вздохнул с облегчением: задняя стена избушки вплотную прилегала к отвесному высокому обрыву — от ветра защита. Тут буря ярилась меньше. Оба встали, прислонились к стене избы передохнуть.
Луна на небе была полная, но за метелью слабо просвечивала желтоватым светом. Глаза к нему немного привыкли, различили и стену избушки, и чёрную громаду скалы, на которую она опирается, и…
Кормщик почувствовал, как Степан крепко схватил его за плечо. Рогатиной показал на каменную стену и белый сугроб у подножия, что успела намести пурга. Что это? Луна обманывает? Или сугроб зашевелился? А Степан опять крепче тряхнул его за плечо и отпустил, а сам рогатину наизготовку взял. Тут и кормщик понял: поправил ремень, чтобы в нём не запутаться, попробовал, хорошо ли рогатина в руках ходит. Отступать нельзя: за углом буря опять на землю кинет, а ошкуй против любой бури на ногах устоит… Что ему вздумалось сюда забраться? Прав был Степан, слышал, как тот лапой по стенке у окна скребнул. Ошкуй идёт ровно, не подкрадывается, словно их и не видит, голова опущена, качается вправо, влево. Будто рассуждает: съесть — не съесть…
Рука Алексея потянулась привычно к поясу и опустилась: нет! Нет топора!.. А рогатина самодельная против ошкуя выстоит ли?..
Ослабел духом старый кормщик, дрогнули ноги, привалился к стене избушки. И вдруг словно сама стена подсказала ему: там за стеной Ванюшка, стоит, не дождётся. Одному с Фёдором в избе зимовать доведётся, если ошкуй их сейчас…
При этой мысли руки кормщика вмиг налились силой, ноги больше не дрожали. Ошкуй поравнялся с ними, на одно мгновение оказавшись боком. И в это мгновение стало ясно: ошкуй притворяется. Сейчас он повернётся и…
— Коли! — крикнул Алексей отчаянно.
Две рогатины мелькнули в воздухе, глубоко вошли в бок зверя, под лопатку. Одна достигла сердца на малую долю секунды раньше, чем огромная туша успела повернуться к людям лицом. Но она всё-таки повернулась… Рогатины, глубоко вонзившиеся в бок медведя, вырвались из рук людей, а самих их отбросило в сторону и повалило друг на друга.
Буря с воем засыпала их снегом, а они не могли оторвать глаз от смутно белевшейся в свете луны белой туши. Ошкуй, падая, успел повернуться к месту, где раньше стояли они: враги или добыча, за которой он решил поохотиться. Теперь он лежал поперёк тропинки головой в их сторону. А длинные древки рогатин глубоко вонзились в его бок и ещё трепетали, постепенно затихая.
— Дядя Алексей, — проговорил, наконец, Степан. — Ты живой?
— Живой, — так же тихо ответил кормщик. Они слышали друг друга только потому, что их головы лежали почти рядом.
— А мне не попритчилось? Ошкуй-то мёртвый?
— Мёртвый, — отозвался Алексей. — А как оно вышло, ума не приложу. У меня рёбра не поломаны ли, как меня рогатиной наотмашь треснуло. Давай подымайся, покуда нас снегом не совсем замело.
— А с ошкуем что делать будем? — Степан поднялся, но стоял с трудом, опираясь о стенку избушки.
— Рогатины с собой заберём, — уже твёрже сказал кормщик. — А его сейчас с места не стронешь и шкуру снять не сможем. Замёрзнет и до весны пролежит, коли песцы не доберутся. Нам теперь только домой попасть, какие там лыжи делать.
Новая ярость бури снова бросила их на землю. Задыхаясь, ослеплённые, они добрались до медведя, с трудом вытянули рогатины из тёплой ещё туши.
— Эх, шкура добрая, — прокричал Степан в ухо кормщику. Тот только головой мотнул: не до разговоров.
Ползком, с трудом протирая рукавицей смерзающиеся ресницы, они добрались до порога.