Знаю, что это звучит глупо, но ты должна постепенно привыкать к мысли, что впереди у тебя целая жизнь.
– Перестань…
– Вообрази, будто ты только что переехала в новый город и никого там не знаешь. Тебе надо завести друзей. Главное, отнесись к этому как к чему‑то вполне естественному. Ну, а Эстебан?
– Эстебан в порядке. – Алисия криво улыбнулась.
Трудность заключалась не в том, чтобы поверить в их смерть, – немыслимо было осознать, будто они прошли канонический и необратимый путь исчезновения. Хотя достаточно было побродить по опустевшей квартире, заглянуть в шкафы, увидеть разложенные на письменном столе ровные стопки бумаги… Пытка – и самое невыносимое – заключалась в том, что, умерев, они оставались у нее внутри, ждали чего‑то, гневались, сводили с ума, словно хотели наказать. За что, Пабло, за что, Росита, за что? Хватит с нее и того, что надо по‑прежнему дышать, брать ложку и нести ко рту… За что, Росита? За что эта кошмарная застывшая маска, и куда подевались косички, когда‑то торчавшие из‑под вязаной шапки, и где новые поцелуи‑пчелки, где слабый запах лаванды?
Руки напоминали высушенных зверьков. Эстебан смотрел, как руки взяли часы и нежно погладили циферблат, как большой палец скользнул по потускневшему от времени корпусу.
– Эти часы у меня уже побывали, – заметил мужчина.
– Да, – ответил Эстебан. – Их приносил мой брат.
– Как его имя?
Человек встал из‑за прилавка, и Эстебан отметил про себя, что в тесной мастерской этот тощий, смутлолиций мужчина кажется прямо‑таки гигантом. Сама мастерская напоминала узкую пещеру, вырытую на площади Пан, позади церкви Спасителя, и к стойке приходилось пробираться, лавируя между какими‑то диванами и сваленными в кучу старыми зонтами. За спиной сеньора Берруэля, который рылся в картотеке заказов, располагалась пыльная витрина: там рядами выстроились часы и старые игрушки, а в углу валялись крошечные инструменты – многократно уменьшенные копии привычных щипцов, отверток и тому подобного. Пабло слепо верил этому мастеру – видно, после того как тот вернул к жизни «Ролекс» с инкрустациями, свадебный подарок. От тех часов дружно отказались во всех прочих мастерских Севильи, отпуская при этом шуточки по поводу точности механизма и роли потусторонних сил в его работе.
– Ага, вот, – сказал гигант, вытаскивая карточку. – Пабло Лабастида, правильно?
– Да, Пабло Лабастида.
В этом можно было увидеть своего рода мрачный ритуал: очередной наследник, получив часы, нес их в починку; словно только пройдя через эту церемонию Эстебан вступал в права наследования; от отца часы перешли к Пабло, от Пабло – к нему, Эстебану. Выходило, что вся жизненная сила семейства Лабастида таилась в этой круглой штуковине, которая когда‑то принадлежала одному из их далеких прадедов. Эстебан никогда не желал смерти Пабло, хотя и был влюблен в Алисию, хотя и отчаянно мечтал когда‑нибудь оказаться с ней в одной постели, заснуть, прижавшись к ее голой спине. Да, разумеется, иногда у него мелькала смутная мысль: а что, если Пабло вдруг исчезнет – раз и навсегда? Пабло посылают работать в Канаду… Пабло читает Джозефа Конрада, и на него находит блажь: он решает повторить путешествие Ностромо… Но никогда, никогда Эстебан не желал жертвы, крови, никогда не хотел видеть, как Алисия плутает в сновидениях, живет от одной дозы трансилиума до другой. Нет, он не хотел получить отцовские часы такой ценой.
– Это «Ланкашир», – заключил сеньор Берруэль, переводя единственный глаз с часов на карточку. – Тысяча девятьсот десятый год. Латунный механизм, платина. Эта партия часов оказалась очень плохой.
– Семейная реликвия.
– Да, отлично понимаю.