И в ту минуту я был готов что угодно делать, куда угодно идти, за что угодно хвататься, лишь бы окончательно не чокнуться.
— Пойдем, — кивнул на выход Серега.
— Угу, — кивнул я. — Сейчас, только сигарет куплю.
И попросил у девушки пачку «Кэмэла». Лайтового. Тридцатник без малого он стоил. Ровно бакс. Вполне умеренные оказались цены в этом непростом заведении. Вполне.
У меня нашлось пятьсот одной бумажкой. Девушка полезла в кармашек передника за сдачей, но я остановил ее:
— Остальное за обед.
— За какой обед?
Объяснять ничего не хотелось. Да и не моглось. Кто бы самому всё объяснил.
— За будущий, — нашелся я. — Мы еще вернемся. — Вот теперь она понимающе кивнула.
— И еще вот что, — решил я ее озадачить форменным бредом, — если вдруг появится такой крепыш, в костюме цвета беж, пусть нас дождется. Это товарищ наш. Отстал где-то. Якши? — опять кивнула. Умничка. Я пошел на выход, о она вдруг окликнула меня:
— Эй, мужчина! — И спросила, когда оглянулся: — Извините, а вы нож случайно не видели? Вот тут на стойке лежал.
— Какой нож? — не понял я.
— Большой такой, разделочный, — пояснила она. — Задевался куда-то.
— Нет, — ответил я. — Не видел.
— Ладно, пойду на кухне поищу, может, там завалился где.
— Ага, бывает, — поддержал я ее суетное намерение и вышел из харчевни.
Творить вместе с Серегой великие дела.
3
И я сначала не хотел ему ничего рассказывать про двойника. Что-то меня от этого удерживало. Видимо, я еще надеялся, что все само пройдет. Ведь бывает же так: грузит тебя жизнь какой-нибудь ересью, грузит, грузит, грузит, а потом раз — и всё как-то рассосалось. Само собой.
В принципе-то я понимал — взрослый же мальчик, — что всего этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда. Но при всем при том — как зачастую бывает, когда пытаешься скрыть от самого себя страх перед чем-то непонятным, — допускал возможность, что наше «сегодня» могло каким-то хитрым образом выпасть из этого самого «никогда». И подобное допущение позволяло моему ослабевшему разуму спокойно рассуждать о том, что, возможно, невероятность, которая только что произошла, казалась фантасмагорией только по одной причине — ничего похожего со мной раньше не случалось. И потому-то опыт реагирования на подобное у меня отсутствует напрочь. Но вот если, дескать, нечто аналогичное повторится, тогда я, может быть, — кто знает? — и буду воспринимать это уже как вполне обыденное, а со временем, привыкнув, и как должное. Со всеми вытекающими. Ведь может же так быть, продолжал малодушничать я, что всё это безобразие и впрямь есть нечто должное? В рамках каких-то иных — незакомплексованных — обстоятельств. И тогда — да, тогда — всё может быть. Даже то, чего не может.
А пока же приходилось, опираясь на предыдущий свой бытийный опыт, по-обывательски считать всё это из ряда вон выходящим. Ну а куда, собственно, деваться-то было? Ничего не попишешь, если так запрограммирован.
И тут ведь как еще думал?Пусть, думал, весь мир решит сойти с ума, но ведь мое умное умным умом сердце последней своей угасающей искоркой сумеет подсказать мне, что мир действительно сходит с ума. Подобно тому, как электрическая лампочка ярче обычного пытается осветить темноту реальности, перед тем как — ха! — сгореть навсегда. В общем, как сказано в «Песни Песней»: «Я сплю, а сердце мое бдит».
Вот на что я тогда надеялся.
Наивный.
Впрочем, стучалось ко мне вдогон, вполне вероятно, что это не мир сходит с ума, а уже как раз я сошел. Или съехал. Возможно, что какая-нибудь недавняя огнеопасная мыслишка подожгла сухую стерню на последних рубежах моего сознания — и я того. Самого. Ту-ту! Вагончик тронется — перрон останется.
И к тому были, кстати, предпосылки…
Не знаю…
Ладно, расскажу.
Тут, короче, вот какое дело.